Перман с Сердаром отправились наконец на стан отдохнуть, попить чайку. Пока Сердар занимался чаем, Перман куда-то исчез и скоро вернулся, держа под мышкой небольшой сверток. Когда в шалаш, неся тунчу с чаем, вошел Сердар, отец достал из-под мышки две шкурки и отряхнул с них песок.

— Погляди, нравится?

— Хороши!

— Настоящий сур — большая редкость! Наденешь ночью такую шапку, а она светится! В темной комнате искать не надо — сразу увидишь. Для тебя припас, сынок. Бог даст, женим в этом году. Наденешь на свадьбу. Приятно, когда на женихе тельпек из настоящего сура.

— Шапка из сура — это прекрасно, но шкурки-то не твои.

— А чьи же?

— Колхозные.

— Ну и что? Уплатим за них сколько положено.

— Кому?

— В колхоз. В кассу.

— Так не разрешается, отец. Шкурки, все до одной, должны быть сданы государству.

— Ничего, сынок, мы с председателем столкуемся. Он найдет способ.

— Не имеет он права искать такие способы!

— Сынок, не будь ты упрямым. Председатель все обделает по закону. Комар носа не подточит. Вон и он, легок на помине… — Перман засуетился, торопясь спрятать шкурки.

— Чего это ты, отец?

— Убрать хочу подальше.

— Зачем?

— Зачем, зачем… Глаза-то завидущие, а шкурки вон они какие!

— Пусть лежат. Не тронь.

Молла Акым соскочил с коня, вошел в шалаш, поздоровался. Шкурки он приметил сразу, на мгновение задержал на них взгляд.

— Ну что, Сердар, все отары объехал? Как проходит окот?

— Окот идет дружно.

— Ну и слава богу! — Председатель сел, взял поставленную перед ним пиалу с чаем. — Сколько процентов каракуля дашь в этом году, Перман-ага?

— На сколько аллах расщедрится, столько и будет!

— Надо ему помочь, Перман-ага.

— Больше, чем аллах определит, все равно не будет… Как бы ты ни старался, только он один может воздать за старание. Старания-то у нас хватит… — Перман-ага задумался, помолчал немножко. — Ты, Акым, дела нашего чабанского не понимаешь, думаешь: ходи за отарой, маши палкой — и вся премудрость… А ведь к каждой овечке свой подход нужен, особенно когда дело идет к огулу. У нас тут неподалеку от колодца небольшое пастбище есть, держим его нетронутым, бережем, чтоб, как подойдет пора огула, не утомлять овец, не гонять далеко от колодца. В эту пору мы не тревожим животинок, не кричим на них, палками в них не швыряем… Если, бывало, поднимутся вдруг ночью, не забегаешь вперед, чтоб повернуть отару да уложить, а идешь за ней следом. Спишь на ходу, а идешь. Всем ихним капризам потакали, чтоб только овцы у нас в настроении были… Ну а с погодой нам подвезло, зноя особого не было. Овцы были ухожены что надо. Идет животинка с водопоя, головой встряхивает, значит, весело ей, на душе легко…

Вот так важная самая пора благополучно миновала. И зима дело не испортила, не тяжелая выдалась этот год зима. Думается мне, нынче и двойни будут не мельче, чем в иной год одиночки. Да и качеством не уступят. Мы, что могли, сделали, остальное — в руках аллаха… — Перман-ага скромно опустил глаза и выплеснул из пиалы остатки чая.

— А как, двоен-то много в этом году? — спросил молла Акым и протянул руку к одной из принесенных Перманом шкурок.

— Да случаются и двойни…

— Что-то ты скромничаешь, Перман-ага!

— Он не скромничает, — Сердар усмехнулся. — Он сглазить боится…

— А чего бояться? — председатель погладил шкурку, поглядел ее на свет. — Если уж у овцы в брюхе двойня сидит, не может она одного выродить, другого себе оставить!

— Есть двойни… — Перман-ага погладил бороду.

— Есть или много? — не отставал от него молла Акым.

— Много, много! — не выдержал наконец Перман, улыбнулся.

— Вот, давно бы так! Чего скрывать-то?

— Да не потому, что скрываю, а лишние это разговоры. Ягнят, их ведь не прибудет, не убудет от того, что Я хвастать буду! Все равно — все от аллаха.

— Это ты зря, Перман-ага. Вот сказал, что двоен много, и у нас на сердце веселей! Жаль тебе, что люди порадуются?

— Ну ладно, тогда радуйтесь! — Перман махнул рукой и улыбнулся. — Много в этом году двойняшек!

— Я так и знал! О твоем отце, Сердар, книгу надо писать — об его опыте. Ведь это и правда целая наука — добиваться, чтоб овцы котились двойнями! — Председатель взял вторую из принесенных Перманом шкурок, долго переворачивал ее и так и сяк. Невозможно было определить ее цвет, шкурка переливалась, как муаровый шелк.

— Слушай, Перман-ага, какая лучше?

— Не знаю… Одна другой стоит.

— Ну ладно, тогда пусть эта! — молла Аким запихал в хурджун одну из шкурок. — Ты бы, Сердар, тоже настоящей шапкой обзавелся! — председатель кивнул на шкурку. — Небось не хуже людей, чего тебе по пустыне в фуражке разгуливать? Ну, счастливо вам оставаться!

Председатель вышел. Послышался заглушенный песком топот копыт, и Перман сказал:

— Видал? Понял, про что я толковал?

— Понял…

— Хорошо хоть, только одну взял. Это он при тебе посовестился.

— Никуда это не годится, отец!

— А, сынок, не беда! Увидеть сур — все равно что райскую гурию узреть. Не может глаз человеческий равнодушно глядеть на такую красоту!..

— Пожалуй, это верно… — Сердар почему-то вспомнил Мелевше. Наверное, слово «гурия» напомнило ему о девушке.

Погода стояла пасмурная. Едва ощутимый ветерок доносил явственный запах осени. Темно-серые тучи плотно закрывали солнце, и в доме моллы Акыма было темно.

Сердар сидел в углу, низко опустив голову, хмурый, сумрачный, под стать ненастному дню. Видно было, что и забот, и неприятностей у него хватает.

Дойдук приходилась Сердару дальней родственницей, и сейчас, когда он стал зоотехником, видным человеком, она все чаще вспоминала об этом родстве, называла Сердара племянником и оказывала ему всяческое внимание.

Последнее время она тратила массу усилий, чтоб заполучить для него Мелевше, но ничего определенного пока что ей добиться не удалось.

Дойдук поставила перед Сердаром чайник, раскрыла скатерть с чуреками, положила в миску жирной каурмы.

— Ешь на здоровье, племянник! — сказала она, а сама скромно уселась в сторонке с другим чайником. — Ты, бедняга, чего только не натерпелся с малолетства. Не поспал мягко, не поел сладко.

— Это ты верно, тетушка, всякого пришлось испробовать: и горького, и соленого…

— А помнишь, как тебя в кибитке замкнули, чтоб на учебу не сбежал?

— Еще бы!

— А ты ночью взял да вылез через верх! Ты отроду такой был: огонь-парень.

— Так ведь другого пути-то не было. Набежала целая толпа родичей: не поедешь — и все! Когда они не нужны, они тут как тут!

— Верно, племянник, верно. Как в сиротстве помочь вам, никого не нашлось, а тут коршунами налетели. Дай бог, чтоб не повторилось такое, чтоб не знать тебе больше худа, чтоб голова была гордо вскинута, миска чтоб до краев полна! Все у тебя образуется, племянник: вода, она покружит, покружит, а русло свое найдет.

— Мне б его вместе с Мелевше искать… — Сердар застенчиво улыбнулся.

— И Мелевше при тебе будет!

— Ох, тетушка, неспокойно как-то. С весны дело тянется, а пока что ии туда ни сюда!

— Не гневи аллаха, сынок. Как подойдет срок твоего счастья, так и соединишься с ней. Раньше, чем всевышним определено, никогда ничего не случается… Потерпи…

— Терпеть я согласен. Знать бы только, что сбудется моя мечта, что не минует меня этот день. — Сердар вытер руки и отодвинул от себя миску.

— Что ж мало поел?

— Спасибо, тетушка, сыт… Ведь еще в чем беда: трудно мне с Мелевше сговориться. Я, можно сказать, и видел-то ее всего раз, как с учебы приехал. Два письма написал… А потом что? Одна нога здесь, другая — там… Приеду на день-два, попробуй повидайся с ней. Все кругом так и зыркают: как бы чего углядеть да посплетничать!

— А надо поаккуратней, племянник. Так дела делай, чтоб комар носу не подточил.

— Да мне-то, сказать по совести, плевать на все эти суды-пересуды! О Мелевше думать приходится…