Несколько лет назад я провел опрос среди сотни студентов-медиков: я хотел знать, что побудило их изучать медицину. Помимо личных причин, коренящихся в прошлом каждого конкретного человека, большинство студентов, похоже, боялись болезней и смерти^[4]. Этим страхом, зачастую бессознательным, возможно, объясняется поведение некоторых медицинских работников. “Когда оказываешься по другую сторону барьера, начинаешь замечать, до чего же нелепо себя ведут многие врачи и медсестры, — объясняет Сандрина, сама медсестра по профессии, на сегодня вылечившаяся от рака груди. — В каждом их движении, в тембре голоса, в малейшем замечании просвечивает страх. Вот они входят в палату к больным с торжествующим видом и задают вопросы, низводя пациентов до уровня детей и не оставляя им даже времени на ответ. “Ну что, у вас все в порядке? Вот вам лекарства, надо их принять. Вы хорошо выглядите! Температуры нет. Вам ничего не нужно? Я скоро еще зайду. Если что, не стесняйтесь, звоните!” Перед лицом такой непрошибаемой уверенности трудно говорить о своей боли. Остается промолчать и попытаться убедить себя в том, что главное — глотать лекарство. Не стоит даже пытаться делиться эмоциями с врачами или сестрами. По большей части они ведут себя как “машины для лечения болезней”. У них очень узкая специализация, их не интересует ничего, кроме твоей груди, желудка, печени или сердца. Даже если, на твое счастье, они пытаются рассматривать болезнь в более широком контексте, то, к сожалению, их понимание все равно очень механистично и формально. Да и может ли быть по-другому, учитывая, как в наши дни поставлено преподавание медицины? Ведь целиком сосредоточиться на мелких частностях болезни гораздо проще, чем пытаться осмыслить сложность и уникальность каждого конкретного человека. Когда я работала в больнице, я не отдавала себе отчета, до какой степени мы — врачи и медсестры — плохо подготовлены к тому, чтобы противостоять страданию. Мы так боимся наших собственных эмоций, что бессознательно не оставляем места и эмоциям наших пациентов. Мы избегаем подлинного контакта с больным — контакта, который исцеляет и приносит глубинное облегчение. Мы постоянно ограждаем себя. И это ужасно”.

“Вероятно, именно страх побуждает нас использовать “военную” терминологию, — говорит Кристина, врач-онколог. — До того как заболеть, я не задумывалась, как пугающе звучат слова, которые мы произносим. Я представляю себе, как губительно они воздействуют на подсознание наших пациентов. То мы втыкаем в грудь “гарпуны” или “крючки”, чтобы “локализовать” опухоль, которую нам предстоит “обезвредить”. То мы “бомбардируем” опухоль “массированными дозами облучения”. Мы твердим, что “в войне против рака все средства хороши”, что нам необходимо избежать “захвата” лимфоузлов, помешать раковым клеткам “преодолеть барьер” лимфатической системы и “колонизировать” здоровые ткани. Жестокость нашего словаря ужасает многих пациенток. И для того, чтобы “встретить врага лицом к лицу”, как мы им предлагаем, от них требуется немалое мужество. Хорошо еще, если у них хватит ума не принимать тревожные заявления врачей слишком близко к сердцу. Ну и, разумеется, для того, чтобы сгладить многие острые углы, необходимо изрядное чувство юмора”.

Юмор необходим, чтобы опосредовать агрессию, обиды, унижения и фрустрацию, которые приходится переносить пациенткам. “Это многому учит, — констатирует Дора, кардиолог, которая легла на операцию, не сообщив лечащим врачам о своей профессии. — Я хотела воспользоваться своей болезнью, чтобы пронаблюдать за медициной с точки зрения больных, — объясняет она. — Врачи и медсестры совершенно не отдают себе отчета в том, что чувствуем мы, больные, когда лежим на своих койках и слушаем, как они говорят про наши проблемы так, будто нас здесь нет. Меня очень хорошо лечили, но я себя чувствовала такой безнадежно одинокой! Контакты с медиками были такими поверхностными! Они, например, никогда ко мне не прикасались. Вечером врач-интерн на бегу заглядывал в палату сказать, что выписал снотворное на случай, если мне будет тревожно и я не смогу заснуть. Если бы он мог хоть на три-четыре минуты присесть на краешек кровати, взять меня за руку, поговорить со мной. Мне бы, наверное, и не понадобилось никакое снотворное. Я на него не обижаюсь — он не мог знать, как важно больному, чтобы к нему прикоснулись, чтобы его приободрили или пожалели… Такого рода “деталям” не учат в мединститутах. А ведь многочисленные исследования показывают, что иммунитет у больных, которые регулярно ощущают физические прикосновения — в том числе в виде массажа, — заметно улучшается^[5]. Доказано, что прикосновение более действенно, чем слова, когда надо успокоить тревогу и помочь справиться с болью”^[6].

“Хуже всего было, когда во время обхода молодые врачи заявлялись ко мне в палату целым отрядом, — рассказывает Мари-Лор, физиотерапевт по специальности, лежавшая в больнице во время курса химиотерапии. — От прикосновения их резиновых перчаток к коже — представляете, они надевали перчатки! — я цепенела. У меня было ощущение, что я — какая-то невообразимая мерзость, от контакта с которой надо всеми силами предохраняться. Они что, боялись подцепить от меня рак? Бедняжки. Я от всей души желаю им никогда не заболеть ничем серьезным. Если бы они знали, как их отношение унижает! Но они не могут этого знать, потому что этому тоже в институте не учат”.

“С тех пор как я сама полежала в больнице, — рассказывает Клер, врач-радиотерапевт, — я стараюсь оберегать своих пациентов от всякого лишнего стресса. Потому что теперь я знаю, как вредна тревога для того, кто болен. По многу дней ждать результата исследования, а потом узнавать, что твою карту где-то затеряли; задавать врачу жизненно важные вопросы и получать на них лишь уклончивые или пустые ответы; искать на лицах людей, которые тебя лечат, хоть малейшие признаки воодушевления, но видеть одно лишь беспокойство… Это ужасно! В начале своих мытарств я полагала, что все это происходит только со мной. Но очень быстро мне стало ясно, что большинство женщин, которых, как и меня, лечат от рака груди, оказываются буквально перемолоты больничной машиной. Теперь, когда мне пришлось самой бесконечно ждать и терпеть, я поняла, что значит быть пациенткой.

“Скольких конфликтов и поводов для фрустрации можно было бы избежать, — говорит Сеголен (психолог, 46 лет), лечившаяся от рака груди десять лет назад. — Для этого нужно только, чтобы медработников учили искусству человеческого общения. Подумать только, будущим врачам не рассказывают даже о том, как выглядят в их отношениях с пациентами такие простые вещи, как перенос и контрперенос. А ведь это азы современной психологии. Очень важно их учитывать, потому что пациенты, как и все люди, часто бессознательно смешивают человека, который руководит их лечением, с отцом или матерью, братом или сестрой, другом или врагом из собственного прошлого. И наоборот, эмоции, которые пациенты вызывают у медиков, иногда становятся поводом для неадекватной реакции со стороны последних. У врача нередко возникает впечатление, что перед ним некий знакомый человек, с которым у него прежде уже был эмоциональный конфликт. Так, например, когда пациентка, потрясенная сообщением, что у нее рак, выражает недоверие и пытается отрицать очевидное, раздраженный врач нередко думает: “Эта женщина не хочет слушать доводов разума, она ничего не понимает. Тем хуже для нее!” Или когда чуть позже она испытывает чувство гнева и обиды, пытаясь найти причину или виновника своей болезни, бывает, что врач немедленно наклеивает на нее ярлык “совершенно невозможной, агрессивной особы, от которой ничего не добьешься”. Любой хороший психотерапевт должен уметь работать с феноменами переноса и контрпереноса, если он хочет действенно помочь своему пациенту. Разве не должен хороший врач быть еще и хорошим психотерапевтом? Для того, кто интересуется связями между телом и духом, это совершенно естественно. Но приходится признать, что в этом вопросе современной медицине еще предстоит проделать большой путь”.