Чок-чок-чок — запели каблучки на лестнице. Скорая помощь — тонкая, как Весна, девушка с чемоданчиком, в модных туфельках, в каких ходят по театрам, а не на работу, вошла в комнату. Она очень долго была у дяди Пети с тётей Нашей и Весной. А Виктор Ильич, Герка и Алёша топтались в это время на кухне и молчали. И, может быть, потому, что они ничего не делали, а только ждали, время им казалось ужасно длинным. Оно тянулось, тянулось, как резина, которая становится тоньше и тоньше, но никак не может порваться.

Тонкие каблучки чок-чок-чокали по комнате то быстро, то медленно, то совсем замирали. Запах нового лекарства, резкого и неприятного, просочился сквозь дверь в коридор. Резиновое время тянулось.

Наконец дверь открылась, и из комнаты вышла Скорая помощь. Она тихо шла на одних носочках, и певучие каблучки молчали. За ней вышла и тётя Наша.

— Вы кто? — шёпотом спросила её Скорая помощь.

— Она сестра, — ответил Виктор Ильич (тётя Наша, конечно, не расслышала вопроса).

— Очень хорошо, — успокоилась Скорая помощь. — А вы её муж?

Виктор Ильич кивнул.

— А ещё кто-нибудь из родных есть у больного?

— Есть сын.

Скорая помощь взглянула на Герку, на Алёшу и остановила взгляд на Алёше.

. — Великолепно! — совсем успокоилась она. — Это очень хорошо, что у больного много родных. От него нельзя отходить ни на шаг. Болезнь очень серьёзна. Очень.

Она надевала шуршащий шёлковый плащ, рукава которого были отвёрнуты так, чтобы виднелась яркая клетчатая подкладка.

— У нас, знаете, был такой случай. Вот точно так же — тяжелейшее состояние, о госпитализации невозможно и думать — (она говорила длинные слова «тяжелейшее», «госпитализация» легко и быстро, как артистка, будто слова были коротенькими), — необходимо сидеть день и ночь у постели наготове. А он один. Родных никого. Сын где-то за тридевять земель, почти на краю света. Ужас. Еле выкрутились. А у вас всё в порядке.

— Да, у нас в порядке, — подтвердил Виктор Ильич.

Каблучки зачок-чокали только по лестнице. Весь коридор Скорая помощь прошла на носочках.

И никто-никто ей не сказал, что тётя Наша не родная сестра больного, а медицинская сестра и что у дяди Пети, так же, как у того тяжелейшего, с которым еле выкрутились, сейчас родных — никого. А сын тоже, может быть, где-то за тридевять земель, почти на краю света.

Голубое лунное пятно неподвижно сидело на потолке. Когда вокруг темно и в этой темноте есть светлая точка, то глаза никак не могут от неё оторваться. Смотришь и смотришь, и смотришь, сам не зная, зачем, а смотришь на неё.

Герка лежал в постели и неотрывно смотрел на это голубое пятно. С улицы доносился шум машин, хотя была уже ночь. И мать, пока не уснула, каждый раз после проехавшей машины шептала в ухо отцу, что это безобразие, людям не дают спать, что нужно кому-то жаловаться, писать заявления начальству.

Герка хорошо знал подобные разговорчики. «Жаловаться, заявления» — эти слова в их семье произносились часто. Выходило, что люди обязательно должны жаловаться, кого-то в чём-то обвинять, писать какому-нибудь начальству, а если оно не помогает, то писать ещё выше, жалуясь уже и на это начальство.

Герка отлично видел, что отец его может работать, что здоровье у него не хуже, чем у других людей, но вот он «сумел» сделать так, что нигде не работает да ещё и пенсию получает. Зато отец любил, очень любил называть других людей тунеядцами, говорить, что они обманывают государство.

Нельзя сказать, что Геркин отец совсем ничего не делал. Нет, в своём огороде и саду он много работал. И сил у него было ого-го! Любой позавидует. Герка вспоминает, как отец легко ворочал мешки с яблоками, когда в прошлом году уезжал по Волге продавать эти самые яблоки.

Геркины одноклассники с гордостью рассказывали про добрые дела своих отцов и матерей, про то, как они трудятся. А о чём мог рассказать Герка? О том, что его папа сумел нынче яблоки дороже продать, чем в прошлом году? И Герка молчал. Угрюмо молчал, а на сердце после таких разговоров оставался какой-то мутный осадок.

«Сам не будешь зубастым — съедят!» — часто повторял Геркин отец. «А кто меня хочет и может съесть?» — иногда думалось Герке. И тут же вставала всегдашняя отцовская фраза: «Кто? Люди!»

Люди? А какие люди? К отцу приходили люди. Он с ними шептался, потом выпивал и пел песни. Герка знал — это чужие люди. Совсем чужие. Отцу они нисколько не дороги. Они ему просто нужны. Это нужные люди. И они, вот они, наверно, могут съесть, если им это выгодно будет. Но таких людей было немного. А ещё на свете были свои люди. Это родня. Папа, мама, бабка, тётка и так далее. Это свои. Но их тоже немного. Послушаешь отца, и кажется в жизни всё просто — чужие и свои.

«А разве больше нет на свете никаких людей? — думал Герка. — Ведь люди кругом. Вот тут, где они теперь живут, только в их доме сколько людей! Кто же они? Свои? Чужие? Если чужие, значит, могут съесть? Да кто съест? Тётя Наша с Виктором Ильичом? Дядя Петя? Ерошка? Алька? Весна?» Герке стало смешно и в то же время непонятно, тревожно. Он завозился в постели, повернулся на бок, на живот. Голубое пятно на потолке тянуло к себе.

«Разве они могут съесть?» Он представил себе, как сейчас в ночной тишине тётя Наша и Виктор Ильич сидят в комнате дяди Пети. Дежурят. Следят, не станет ли больному хуже. Они будут спать днём, потому что они пенсионеры, и им не надо идти на работу. А около дяди Пети в это время будут дежурить ребята по очереди. И Герка уже дежурил. А ночью ребят прогоняют спать. С субботы на воскресенье будут дежурить Алёшины родители, а сейчас они не могут, потому что каждое утро им на работу. Доктор сказал, что десять дней дядю Петю опасно везти в больницу: дорогой он может умереть. Ему нельзя шевелиться. И Герка знает, что все эти десять дней и десять ночей около дяди Пети будут дежурить люди. Какие люди? Раз не родня, значит, чужие, как объясняет Геркин отец. А зачем чужим у чужого сидеть? Лучше спать или сходить в кино.

Герка вспомнил, как в первый день их приезда дядя Петя пришёл к ним, весело улыбаясь, сказал Геркиному отцу: «Не горюй, пенсионер, рабочий класс на подмогу идёт!» И стал двигать вещи, а отец распоряжался. Но дяде Пете, оказывается, нельзя было поднимать тяжёлого, а вот пришёл помогать.

И Герке уже в который раз показалось что-то не совсем так в отцовском рассуждении о людях.

Отец говорил: «Книги — врут. Радио — брешет. Учителя — заливают. Им за это деньги платят, вот они и стараются».

А здесь были не книги, не радио, не учителя. Что же это?

На пятый день болезни дяди Пети вернулся Ероша. Ребята решили раньше времени его из похода не отзывать. Пусть пробудет до конца. Тем более, что дядя Петя был этому очень рад.

Теперь Ерошка не отходил от отца ни на шаг. Дядя Петя уверял его, что всё страшное давно позади. Ерошка делал вид, словно верит отцу, чтоб его не волновать, а сам знал другое. Он знал, что страшное ещё не ушло. Оно здесь. Рядом. В их комнате. Оно ходит вокруг папиной кровати и ещё ни на шаг не подвинулось к порогу.

Вместе с Ерошкой вернулся из похода и Виктор Башмаков. А вместе с ним вернулось к Герке неприятное беспокойство. Разоблачит!

«Подумаешь! — успокаивал он себя, — ну и пускай разоблачает. А что он разоблачит? Что я преступник? Убил кого-нибудь? С ножом ограбил? Ну, и разругаюсь с чудными! Ну и пусть! Что я других себе друзей не найду, что ли? Ого-го, сколько ещё найду. Васька Свист с Дальней улицы, например, чем не друг? Глаза у него, правда, какие-то неприятные. Не глаза, а узенькие полосочки. Издали кажется, что у Васьки вообще никаких глаз нет и никогда не было и смотреть ему нечем. Но на самом деле он видит всё и даже то, чего другие не замечают своими нормальными глазами». Вот Герка и будет с ним дружить. А в глаза смотреть совсем даже не обязательно.