Лёвка лёг и пополз по-пластунски. Здесь, у забора, ползти безопасно. Огород располагался по склону. Ребята были внизу, а двор наверху. Поэтому со двора их никто не мог видеть. Но вот сейчас, вот сейчас, может быть, Лёвкина голова уже видна со двора и из окна дома. А сюда, в огород, выходили как раз Рыбалычевы окна. Он первый увидит футбольный мяч и подумает, что это его собственный. Что тогда будет? Ну и дела! Ну и положение! Хуже, чем на контрольной в классе. Там хоть у соседа списать можно, если сам плаваешь, а здесь кто поможет?

Лёвка ползёт всё медленней и медленней, вдруг чувствует: его за ногу кто-то дёрг. Оборачивается. Лидка-калитка, лёжа на земле, одной рукой держит его за пятку, а в другой букет из лопухов…

— Ты что? Пусти! Не твоя пятка!

— Уа, уа.

А сама показала на лопухи. Выпустила пятку и давай плести что-то из лопухов. Что плетёт? Интересно. Лёвка пригляделся — шапку! Вот чудно! Зачем? А она сплела и показывает жестами, чтобы он на свой футбольный мяч надел. Лёвку осенило, он схватил шапку и скорей к ребятам в крапиву:

— Ура! Я придумал! Знаете что? Шапка лопушиная, да? Калитка, хоть и девчонка, а тоже соображает. Глядите! — он надел шапку. — Теперь у меня со спины голова как голова, не придерёшься. Если спиной ходить, никто ничего не заметит.

Борька обрадовался, хвать зелёную шапку и на свой берет надел.

— Отдай, не тебе плели!

— Не отдам!

— Нет, отдашь, у тебя берет есть! Лопух!

— Что-о?

У Борьки фамилия Лопухов, только лопухом его редко зовут, потому что не каждый драться любит, как Лёвка. А сейчас бурьян закачался в разные стороны, забор вздрогнул, воробьи тревожно застрекотали на проводах. Берет взлетел вверх и далеко от ребят плюхнулся в крапиву.

— Лопухи не поделили! — бубнил Поплавок, разнимая дерущихся. — Калитка ещё сплетёт.

А она тут как тут. И Лёвке новую шапку протягивает. А шапка ещё лучше первой, глубже. Надел её Лёвка — и половина футбольного мяча под ней скрылась. Вот это да-а!

А Степан рассуждает:

— Спиной ходить — тренировка нужна, а то налетишь на кого-нибудь. А через дорогу как? Под машину попадёшь — не обрадуешься.

Лёвка с Борькой притихли.

— Уа, уа.

— Молчи, новорождённая, дай подумать.

А Калитка вокруг своих глазёнок пальцами круги вертит и потом пальцы за уши заводит.

— Очки! Правильно, Калиточка, сообразила!

Лёвка подпрыгнул от радости.

— Ребята! Если надеть очки, чёрные, а вот тут завязать шарфом, будто у тебя зубы болят, тогда и не спиной ходить можно.

— А как очки наденем? Их на нос надевают! А где нос?

— Это чепуха, — говорит Стёпа-поплавок. — Очки укрепим, — и вытаскивает из кармана рыболовную леску. Тащит, тащит её, а она всё не кончается, наверно, километров пять длиной. — Завяжем за дужки и вокруг мяча затянем. Не соскочат.

— А то место, где нос, можно рукой прикрывать. Идти по улице и прикрывать, как будто тебе всё время чихать хочется.

— А где шарф достанешь?

— А где очки?

— У Рыбалыча есть очки! — вспомнил Лёвка. — Чёрные! От морщин! Они у него на столе лежат, а стол у окошка. Если оно открыто, мы сейчас влезем… Я пополз глядеть.

— А у тебя… это… получилась именная шапочка, — сказал Степан, глядя на Бориса, когда Лида сплела ещё шапку.

— Как именная?

— А так. Ты же Лопухов, вот и получается, что шапочка именная.

Если бы эти слова сказал Лёвка, то от бурьяна в огороде, наверно, остались бы рожки да ножки, и больше не из чего было бы делать шапочки. А со Степаном какой интерес драться? Его раз толкнёшь, и он уже лапы кверху. Поэтому бурьян в огороде пока остался жив. Шапочками ребята обеспечены.

Лёвка ползёт вверх по огороду с лопушиной шляпой на своём несчастном мяче. Вот он слегка приподнимает от земли этот мяч и видит, что Рыбалычево окно настежь раскрыто. Нужно очень близко и тихо подползти к дому, потом встать во весь рост и заглянуть в комнату Рыбалыча. Но как встанешь во весь рост? Ведь если Рыбалыч увидит у Лёвки то самое место, где раньше было лицо, что тогда будет?

Лёвка начинает быстро рвать лопухи и всякую сорную траву, какая попадается под руку. Вот уже нарвал целый букет сорняков и решительно поднялся с земли. Зелёную букетину держит перед самым мячом, так что сразу и не поймёшь, есть у него лицо или нету. Здорово придумал!

Лёвка стоит во весь рост и глядит в комнату Рыбалыча через щёлочку между стеблями. В нескольких метрах от окна растёт куст сирени и мешает быстро разглядеть, что там в комнате.

Сначала Лёвка видит газету. Она распахнула свои огромные серые крылья над столом, будто собирается в окошко улететь. Газета — это плохой признак. Значит, Рыбалыч сидит за столом и читает. Ростом он маленький и поэтому из-за газеты не виден. Вот и кажется, что она одна в воздухе склонилась над столом, собираясь вылететь в окно.

Рыбалыч, конечно, сейчас не видит Лёвку, увлёкшись чтением. Можно подойти поближе и разглядеть, лежат ли на столе очки. Лёвка опускает сорняковый букет и ещё ближе подходит к окошку. Вон они, очки! На столе!.. Лёвка ясно видит их. Очки лежат, глядя своими тёмными стёклами-глазами в огород… Им, наверно, тоже, как и газете, хочется удрать из комнаты и подышать свежим воздухом. А на другой стороне стола лежат рыболовные блёсны и спиннинговая катушка.

Лёвка делает ещё шаг к окошку. Каких-нибудь метров пять отделяет его от очков. Если бы иметь пятиметровую руку, то можно было бы тихонько протянуть её в окно и взять очки. А Рыбалычу оставить записку от неизвестных исследователей или разведчиков, которые обещают вернуть очки в целости и сохранности. Но такой руки нет. Лёвка делает ещё шаг, вдруг спотыкается о камень, не удержав равновесия, хватается за сиреневый куст и… в страхе приседает.

Серые газетные крылья вздрагивают, газета летит над столом, потом останавливается, и из-за неё показывается голова Рыбалыча. На носу огромные роговые очки, не чёрные, а обыкновенные. Старик несколько мгновений смотрит в огород и потом опять скрывается за газетными крыльями.

Оказывается, у старика хороший слух. Мимо его ушей не пролетает ни один шорох.

Как добыть очки со стола? Вот если бы Рыбалыч сейчас взял и пошёл во двор. Но он не идёт. Он сейчас читает газету и не встанет до тех пор, пока не дочитает её до самой последней строчки.

Вдруг Лёвка слышит, что его окликают тихим Стёпиным голосом. Оборачивается. Никого, только крапивные верхушки у забора подозрительно шевелятся. Видно, Поплавок тоже полз, вернее, лез за Лёвкой вслед, только не по огороду, а вдоль забора.

— Лё-ов! Лё-ов! — несётся из крапивы.

Ещё Рыбалыч услышит. Вот привязался не вовремя. Что ему надо, Поплавку? Лёвка подползает к крапиве.

— Есть очки?

— Есть. А всё равно не достать. Он сам газету за столом читает.

— А на стол смотрит?

— Да нет, говорю читает.

— Достанем очки. Лезь ко мне. Я придумал.

И что мог придумать бояка, тихоня Стёпа? Лёвка посмотрел на крапивьи джунгли, вздохнул и ка-ак боднёт её Стрекачество. Через крапиву надо лезть напролом, тогда она сама пугается и поджимает лапки. А когда чувствует, что её боятся, тут берегись! Жиганёт сильней обычного!

— Ну что придумал?

А Поплавок, оказывается, дело придумал. Из сухой ветки удилище смастерил, привязал к нему леску, а на конце её крючок укрепил. Теперь нужно засесть в сиреневом кусте и тихонько с Рыбалычева стола очки выудить.

…Иван Павлович спокойно дочитывал статью «Вам — молодые!». Вдруг на столе что-то зашуршало. Старик выглянул из-за газетного листа и… замер от удивления. Направляясь к окошку, по столу ехали тёмные очки. Да, да, ехали. Одни. Сами. Вот они, слегка подпрыгнув, перебрались на подоконник, вот уже у самого края подоконника. Потом… потом рывком поднялись в воздух, смешно взмахнули своими оглобельками и, перевернувшись через голову, плюхнулись за окно в огород.

Рыбалыч был до того удивлён, что даже не догадался снять с носа не чёрные, а обыкновенные очки. А это были те очки, в которых он хорошо видел только тогда, когда читал. Если же он поднимал голову и смотрел через эти очки на окружающие предметы, то видел гораздо хуже, чем без них. Вот поэтому-то он сейчас и не разглядел лески, удилища и крючка. Он мутно увидел только то, что его родные тёмные очки ожили и почему-то удрали от него в огород. За что? Разве он жестоко с ними обращался? Разве им плохо было у него жить? Разве не вытирал он их мягкой фланелевой тряпочкой, красной в белый горошек?