— Чего расселась, как клушка? Вечно вот так с тобой свяжешься, потом наплачешься, корова!

Вдруг из леса вышла женщина и направилась к нам. Она шла с большой и, видимо, тяжелой корзиной. Когда подошла поближе, мы узнали тетку Марью.

— Ведьма! — заорал Пашка и бросился в кусты. Я бы тоже убежала, если бы могла.

Тетка Марья подошла ко мне, присела на корточки и стала рассматривать ногу. Я сидела и со страхом ждала, что она со мной будет делать.

Пашка стоял поодаль и ныл, растирая по грязной щеке слезы:

— Чего тебе надо? Что мы тебе сделали? Отпусти нас.

— Да не бойтесь вы меня, глупые, — тетка Марья ласково улыбнулась и погладила меня по голове.

Я, помню, заплакала от жалости к себе. Она выбросила все грибы из корзины, отдала ее Пашке и взяла меня на руки.

Последние километры тетка Марья поминутно садилась отдыхать, вытирала пот. Мне было стыдно за себя, а она, тяжело дыша, ласково роняла:

— Потерпи, доченька! Потерпи, маленькая! Скоро уж…

Наш путь шел через кладбище. Хотя и жуткое это место, но мы с Пашкой знали здесь все закоулки и выносили неприятные эмоции вполне сносно. А тетка Марья, которая так терпеливо несла меня почти двадцать километров, «ведьма», которая в наших понятиях зналась с чертями и всякой другой нечистой силой, вдруг съежилась и остановилась.

— Да чего ты боишься! — Пашка, попривыкший за дорогу к тетке Марье, презрительно сплюнул и пошел вперед.

У деревни нас встречали люди. Моя тетка, непрерывно крестясь и причитая, взяла меня от тетки Марьи и понесла домой. А Пашкина мать, предварительно надрав ему уши, пригласила:

— Пойдем, Мария, ко мне? Что ты в слепоте-то своей живешь! Сердце у тебя, видать, доброе, а без людей зачерствеет… У нас изба просторная, а без мужика и вовсе жить некому.

С тех пор тетка Марья стала жить у Сердюковых. И оказалась она совсем не теткой. Я не помню точно, сколько ей было лет, но не больше двадцати пяти. Пашкина мать называла ее дочкой.

Не зря тянулись мы раньше к Марьиной избенке. Тетка Марья оказалась очень грамотной, она рассказывала нам сказки Пушкина, поэмы Лермонтова.

После войны в нашей деревне открылась школа-семилетка, мы с Пашкой Сердюковым пошли в первый класс, и нашей первой учительницей была Мария Степановна Орлова.

Так звали Пашкину мать. Свою мать я всегда представляю в образе тети Тани. Такой же ласковой, доброй и справедливой. На все хватало у ней энергии, терпения и тепла.

— У меня мамка мировая, она все понимает! — с гордостью говорил Пашка.

Наскитавшись с Пашкой за день, я, усталая и голодная, шла к ним. Может, и лишним ртом была, да не понимала этого. Мне не так нужен был кусок хлеба (его я бы получила и дома), как ласковая рука тети Тани.

Свою материнскую заботу она делила поровну между мной и Пашкой. Сначала отругает обоих за порванную одежду, а потом отмоет и накормит. Никогда тетя Таня не называла меня сиротой и горемычной. Богу она не молилась.

Однажды я спросила, почему у них нет иконы.

— Есть икона, — ответила тетя Таня. — Как же, есть. Бабушка Пашкина умирала, передала. Наказала беречь до моей смерти, а потом детям передать.

— Ты ее Пашке отдашь? — спросила я с любопытством.

— А на кой она ему, Пашке-то? Время старинное отошло. Да кабы был он, бог-то, может, и отдала бы.

— Его совсем нет? — я даже испугалась. — Тетка говорит, что если так думать, то обязательно кара какая-нибудь будет.

— Кара? — с усмешкой переспросила тетя Таня. — А отцов ваших убили? Где бог-то? Поди, видать с неба-то, а он не вступился. Хоть и есть этот бог, да несправедливый он. Четверых детей у меня прибрал, мужа… Верила я раньше. Мать моя, покойница, говорила, молись и милосердие вымолишь. А где оно, милосердие? Тетка твоя весь лоб об пол расшибла, а счастье-то с плошкой на дорожке. Нет, ни к чему вам иконы. Сами за себя в жизни думайте.

— А почему тетка одна живет, без детей? — не унималась я.

— Несчастная у тебя тетка, темная она, потому и несчастная. Молодость всю в батрачках проходила. А после революции вовсе в веру ушла. Так и живет, ни богу свечка, ни черту кочерга. Всех вроде жалеет, а толку от ее жалости нет. Ты ее, Лиза, не обижай. Она старая. А советы ее к сердцу не принимай. Не помогают они никому.

Не помню точно когда, но уже после войны к Сердюковым пришел какой-то дядя Сережа. Они сидели с тетей Таней в избе, а мы с Пашкой в палисаднике. Пашка сидел на бревне и сердито ел брюкву.

— Чё ему от ее надо-то? — не вытерпела я.

— Не знаю, — огрызнулся Пашка, а потом, подумав, поделился: — Я, говорит, тебя, Татьяна, облюбовал. Сватать, говорит, пришел.

Я здорово удивилась. В деревне уже не раз были свадьбы, которые мы, дети, смотрели от начала до конца с превеликим удовольствием. Но представить тетю Таню невестой я не могла.

— Паша! Иди, сынок, в избу, — позвала тетя Таня.

Я зашла с Пашкой в сени и начала выглядывать из-за двери.

— Ну, что, Паша, скажешь? — тетя Таня кивнула на дядю Сережу.

Я стояла с открытым ртом, Пашка долго молчал, а потом вдруг спросил:

— У вас что, дети, что ли, другие будут?

Дядя Сережа громко расхохотался, закинул ногу на ногу. Штанина поднялась у него так, что половина волосатой ноги висела голая.

— Слышь, Татьяна, сын-то прямо в точку — сразу ему дети! А что, это мы сообразим, я мужик здоровый!

Это-то, по-видимому, и погубило жениха. Пашка заорал, как ошпаренный, бросился на дядю Сережу, а я выскочила на улицу. Почти тут же вышел дядя Сережа. Он уже не смеялся, а зло кричал на ходу:

— Ишь, гаденыш! Черт тя возьми! Ноги моей у вас не будет. Слышь, Татьяна, пожалеешь!

Тетя Таня стояла на крыльце, гладила Пашку по голове и улыбалась.

— Ты что, Паша, сразу кидаться-то? Мы б ему и так от ворот поворот.

— А че он? — кипятился Пашка. — Думаешь, для чего он сказал «я мужик здоровый»? Пугает, сволочь! Я, дескать, бить вас буду. Вот тебе!

Пашка показал вслед «жениху» большую фигу.

До сих пор я благодарна тете Тане. Не будь ее, жизнь моя под теткиным влиянием могла сложиться иначе. Тетя Таня научила меня отличать хорошее от плохого, справедливое от нечестного.

Пожалуй, нигде так остро не ощущается приход весны, как в деревне. Наша речушка, закованная льдом, вдруг начинает дуться и сердиться. Ледяная шуба становится тесна ей, располневшей от весенних ручьев, и лопается то тут, то там. И вот уже огромные куски, глыбы ползут, налезая друг на друга. А речка все ширится, заливает огороды по ту и другую сторону. Солнце пригревает все жарче. Выползает первая травка, ярко-зеленая, нежная. Пахнет землей.

На высохших лужайках визжат от удовольствия ребятишки. Палят цигарки на бревнах мужики и старики. Парни ловят баграми льдины, соломы накладут, подожгут — и айда-пошел! Или какую-нибудь девчонку схватят и тянут ее на льдину. Упирается, верещит для блезиру.

После зимы сил накопится, не знают, куда приложить. Затеют бороться, народ кругом соберется, болеют, подсказывают…

Мы с Пашкой ничего не пропустим. По куску хлеба возьмем — и на берег. Той весной заканчивали седьмой класс и считали себя уже почти взрослыми. Пашка вытянулся, над губой у него рос пушок, и он по несколько раз в день заглядывал в зеркало.

— Лизка — девка, и то так не пялится в зеркало-то, — смеялась тетя Таня. — Ишь ты…

Я же была маленькой и тощей. Тетка причитала:

— Без отца, без матери, витаминов не хватает.

А тетя Таня успокаивала:

— В кого тебе рослой-то? Отец твой ростом небольшой был, мать — худенькая… Войдешь в лета и нальешься.

С весной к нам обоим пришло незнакомое волнующее чувство. Хотелось чего-то необыкновенного, светлого, щемящего душу. К нам пришла юность.

Помню, Пашка попросил меня нарвать первые цветы с теткиного огорода. Я нарвала букет и спросила: