Эти мысли Егора не успокаивали, вина перед матерью рвала душу. Долгие годы скитаний — в Сибири и на Севере — оказывается, не притупили жалости и любви к матери, которая была, и это он только сейчас понял, единственным родным ему человеком.

— Вставай, Егор, — услышал Волк голос над собой. — Вставай, пойдем, — Николай Седов помог подняться, взял рюкзак.

— Куда пойдем? — спросил Егор.

— Ко мне. Таня пирогов напекла. Закусишь, — Николай кивнул на бутылку и пнул ее подальше от могилы.

После жаркой бани Егору стало легче, мягкий, пахнувший лесом веник выхлестал из него хмель.

Они сидели за столом, в чистой горнице, на столе дымился горячий борщ, вкусно пахли грибные пироги. В комнату то и дело заглядывали любопытные детские головки.

— Ваши? — спросил Егор.

— Наши, — виновато улыбнулась Татьяна.

— Ты ешь давай, — кивнул Николай на пироги.

— Как мать жила? — тихо спросил Егор.

— Ничего жила, хорошо. На ферме работала, — Татьяна вытерла рукой заблестевшие слезы. — Письма твои нам приносила…

Николай недовольно посмотрел на жену.

— Она и детишек нам вынянчила, — быстро заговорила Татьяна, отмахнувшись от мужа. — Они к ней, как к родной, привыкли…

Егор отодвинул тарелку.

— Что думаешь делать-то? — спросил Николай.

Егор достал из пачки папиросу, закурил и опустил голову.

— Не знаю… Кем я только в своей жизни ни работал — золото искал, уголь рубил, по морям-океанам на рыболовных судах плавал. А ни к какому берегу так и не пристал…

— Мы не знали, куда писать-то тебе о матери, — Татьяна, перебирала бахрому скатерти. — По старому адресу телеграмму дали, ответ пришел, что нет тебя там. Как надумал приехать? Почувствовал, что ли?

— Не знаю… Потянуло что-то…

— Иди, отдыхай, — Николай хлопнул Егора по плечу. — А то у нас ложись.

— Нет, пойду.

…Он открыл свою избу и, заходя в сени, ударился головой о косяк. В комнате было прибрано, но убого, ветхо и неуютно. Егор сел на материну кровать, огляделся. Все так же, как много лет назад. Родной дом не вызвал никакого чувства, кроме воспоминаний о безрадостном, нелюдимом детстве и острой жалости к матери.

Он лег, не раздеваясь, закрыл глаза. Так и лежал со своими неясными мучительными думами.

…Гулкий, тревожный набат поднял спящее село. Люди бежали на высокое пламя, охватившее избушку Волков. Громыхали на телегах бочки с водой, брякали ведра.

У пожарища, широко расставив ноги, стоял Егор. Веселое пламя маленькими точками отражалось в его суровых глазах. Люди в нерешительности остановились.

— Чего ждете-то? — раздался чей-то испуганный голос. — Сгорит ведь!

— Черт с ним, — спокойно ответил Николай Седов. — Труха одна…

— Здорово, Егор,- — из толпы к Волку подошел пожилой безрукий мужчина с густыми, но седыми кудрями. — А я тебя сначала не признал.

— Здравствуй, Петрович, — Егор неловко пожал протянутую руку.

— Ты домой совсем или как? — вдруг спросил председатель.

— Не знаю… — пламя жарко обдало людей, Егор отступил: — Нужен ли я вам? — усмехнулся он.

— А это мы посмотрим, — сказал Петрович.

Егор сел на чурбак и зажал голову руками.

Механик Федор Сироткин возвращался вечером с работы домой и встретил по дороге Веру Хомутинникову, свою бывшую одноклассницу и даже в некотором роде первую любовь. Она несла с речки два ведра воды.

— Мужа надо заставлять воду носить, — пошутил он.

— А ты помоги! — Вера заглянула ему в глаза и, передавая ведра, рассмеялась: — Я мужа берегу, боюсь, надорвется!

— Повезло твоему Володьке, — в тон ей сказал Федор. — Меня моя Улька не жалеет…

В это время прямо на них вывернула из магазина Улька.

— А вот она, легка на помине, — громко сказал Федор, смутившись от такой встречи.

— Здравствуй, Уля, эксплуатирую твоего мужа, — попыталась пошутить Вера, зная характер Федоровой жены.

Та прошла, не удостоив их вниманием, высокомерная и оскорбленная.

— Ну вот, помог, называется, на свою шею, — вздохнула Вера. — Давай сюда ведра.

— Да донесу, чепуха, — натянуто засмеялся Федор. — Ревности какие-то…

— А что, ко мне уж и приревновать нельзя? — игриво спросила Вера.

— Приревновать и к столбу можно, — не понял ее Федор.

Улька сидела на табуретке, сжав губы и скрестив на груди руки.

— Баньку изволите топить? — ядовито встретила она мужа. — Бельишко, может, вам собрать?

— Брось, Улька, — вяло отмахнулся Федор, стягивая рабочую гимнастерку. — Постирай вот лучше, пока ветерок — обсохнет.

— Постирай тебе! — взвизгнула Улька. — Пускай стирают те, кто воду на тебе возит!

— Дура ты!

— Бабник!

— Не наводи на скандал, Улька, — попытался успокоить ее Федор. — Не раздувай. Что я такого сделал-то? Воду женщине помог поднести…

— Воду он помог поднести? Женщине? Какой женщине? Телке этой? Да на ней цистерны надо возить!

— Чего ты ее-то цепляешь? — сказал Федор и тут же пожалел.

Зеленые Улькины глаза вспыхнули яростным огнем, густой румянец покрыл щеки.

— Любовницу защищаешь? — завопила она, кидаясь на Федора.

Федор вышел из терпения:

— Заткнись, Улька, а то врежу, нарвешься!

Дальше началось невообразимое. Улька кричала, чтоб он забирал свои шмутки и уходил к этой телке.

— Прекрати! — разозлился Федор и ухватил разбушевавшуюся жену за руки.

Улька вывернулась и укусила его за палец.

— Ах ты… бешеная! — Федор не сдержался и несильно двинул Ульку тяжелым кулаком.

— Мама! — заорала та не своим голосом.

Федор плюнул, переоделся и вышел из дома. «Вот жизнь! — раздраженно думал он, шагая по улице. — Того и гляди сюрприз преподнесет эта сумасшедшая… Семь лет прожили, а она как была дурой, так и осталась. Не Мишка с Сережкой, так давно бы на край света сбежал. Завтра надо сыновей от тещи привезти, а то она еще и от безделья дурью мается».

На лавке у своего дома сидел Аким Чуднов, совхозный сторож.

— Куда расшагался? Садись, покурим, — пригласил он.

Федор сел, и в самом деле, идти было некуда. Покурили.

— Чего смурной такой? — спросил Аким.

— Да так…

— С Улькой, поди, поцапались.

Федор махнул рукой.

— А чего тут гадать? Раз на ночь глядя из дома бежишь, значит, с бабой поскандалил… Сколько девок в деревне хороших было, нет, тебе надо было на этой занозе жениться! С Веркой Хомутинничихой кружился, вот и брал ба ее. Она ядреная, Верка-то… Правда, крученая стала, холера, как в годы вошла: юбку длинную наденет, смех один прям! А так ничего, спокойная баба, не чета твоей горластой. Покрутит-покрутит, покудова молодая, да перестанет, а твою до седых волос не успокоить… Она же у тебя малость того, — рассуждал Аким, попыхивая папиросой.

— В каком это смысле? — обиделся Федор.

— В таком. Позавчера на агронома кидалась, как бешеная овчарка.

— Ну, ты полегче с кличками-то… За дело она его, пусть не матерится при женщинах, — заступился за жену Федор.

— Могла бы покультурнее лаяться, — возразил Аким. — А то за один матюк чуть глаза Гаврилычу не вытащила. Он теперя ее за версту будет оббегать… Побил бы ты ее как следует, чтоб поутихла.

— Побил уже сегодня, — нехотя ответил Федор.

— Рази так бьют? Гладют только, — сплюнул Аким. — Они от такого битья еще нахальнее становются. В профсоюз бегут доносить. Баба нонче грамотная пошла… Таких бабенок кнутом надо учить. Моя тоже по молодости кого-то из себя гнуть начала, а теперь как шелковая…

— Неловко бить-то… Женщина все-таки…

— А неловко, дык и майся с ей, — быстро согласился Аким. — Она у тебя в неделю-то по три раза бызит…

— А тебе-то чего? — рассердился Федор и поднялся с лавки. — Тоже мне, советчик нашелся.

— Тогда не ходи и не жалься.

— А я тебе и не жалился.