— Ты не спи, — теребил его Федор. — Разговор еще не кончен. Слушай, пока я говорю. В другой раз таких слов не услышишь. Если заваруха начнется, пойми: таким, как мы с тобой, дела хватит. Знаешь, как я одному пареньку говорил? «Будем мы с тобой или стоять очень высоко или лежать очень глубоко». Понял? Как начнется, мы…

— Э, дожидайся той заварухи, — Павел лениво потыкал вилкой в квашеную капусту, налил водки себе и

Федору. — Выпей-ка лучше, Федя. Кто решится начинать заваруху, ну кто?

— Найдутся люди. Не веришь? Я готов начать.

— Что ты готов — верю. Но, Федя, что можешь сделать ты один? Или даже два человека? Ерунда это все. Умный мужик, а плетешь ерунду.

Федор, перегнувшись через стол, зашептал, обнажая испорченные зубы:

— Не я дурак, а ты. Я не один, я жду, понимаешь? С той стороны жду человека. Недаром же там был.

— Был да сплыл. Там давно забыли про тебя.

— Нет, не забыли! Там спят и во сне видят, как бы коммунистам шею свернуть. Ненавистью захлебываются…

Павел поднял глаза, смотрел почти трезво.

— Во мне ненависти тоже хватит, — произнес он медленно. — Но насчет твоих планов, извини, — сомневаюсь.

Но Федор уже с упоением загибал пальцы:

— В первую очередь — коммунистов, потом тех, кто работает в Советах, всю милицию, энкаведешников, с семьями ихними, со щенками — всех в расход!

— Ребятишек-то зачем? — морщась, спросил Павел.

— Так они же с пеленок этим воздухом дышат, воспитываются в ихнем «социялистическом» духе, — Федор с издевкой, коверкая, произнес это слово. — Их за ноги и об стену! Тут, Пашка, надо твердым быть, ничего не бояться.

Угомонились они поздно. Ночью Федору послышались чьи-то шаги во дворе. Павел бесшумно открыл дверь, вышел. Федор схватил со стола большой кухонный нож, лег, спрятав нож под одеялом. Павел возвратился так же тихо, темная его фигура была хорошо видна Федору на фоне промерзшего голубоватого окна. Павел наклонился над стулом, где лежали штаны и куртка Федора, тихо там закопошился. Федор, очутившись у него за спиной, прошипел:

— Что ищешь, падла?

Павел обернулся, секунду молчал, потом сказал:

— Рехнулся, Федя? Опусти ножик-то… Спички ищу, балда. — Он пошарил по полу, поднял коробок, закурил. Со вкусом причмокнул, протянул пачку сигарет: — На вот, дыми. Эх и нервы у тебя!

— С кем во дворе говорил? — помолчав, спросил Федор.

— Не во дворе. По улице пьяные шатаются, дом потеряли.

— Это давешние, что в электричке ехали?

— Стану я их спросонок разглядывать. Послал подальше… А ты что — опять дрожишь?

Федор сердито засопел, лег. Напряжение спало, в голове слегка мутилось от водки. Засыпая, подумал, что у Павла ведь есть зажигалка… Что же он искал? Деньги?

Утром Федор успокоился: Павел, полуодетый, сидя на койке, заправлял свою зажигалку бензином.

“Тип он, в общем-то, полуграмотный, вряд ли мог стать резидентом. Впрочем, «та сторона» ничем не брезгует. А так как будучи в Германии, он «отдыхал» у знакомого офицера на загородной вилле, где помещалась шпионская школа, то намеки его следовало проверить. Для этого случайных встреч было недостаточно; поэтому и комната в Песочной была нами подобрана для Павла Николаевича как временное жилье…

(Из рассказа Ивана Сергеевича)

Ближе к весне хозяйка сдала комнату дачникам. Павел «опять остался без крыши над головой». И Федор, наконец-то, показал ему свою времянку, даже пустил — к себе жить. Надежда Волошина сказала мужу: «Еще какой-то оборванец появился. Сева, давай прогоним их, ей-богу, душа у меня неспокойная. Мне только Милку жаль». Всеволод ответил: «Жалеешь, а предлагаешь гнать. Пускай уж живут, не обращай внимания».

Как и прежде, к Федору частенько захаживал сосед Кожемякин. Павел, присмотревшись к нему, заметил: «Где ты, Федя, уж чересчур осторожен, а где — хлопаешь. Зачем он к тебе вяжется, этот Кожемякин? Трус, шипит себе потихоньку, только мешает нам свободно поговорить. Гнал бы ты его». Федор сказал, что ему и самому надоел Кожемякин, а что трус — это верно; не так давно ему здорово хвост накрутили; в своем институте кого-то продвинул помимо конкурсных экзаменов, что взятку брал — не доказано, однако из института поперли. Устроился по старой специальности и боится, чтобы на новой работе эта история не стала известна.

По совету Павла Федор теперь меньше откровенничал с Кожемякиным. Хотя уже многое, очень многое знал Кожемякин. Знал, но помалкивал. Теперь Кожемякин чаще разговаривал. с Милкой. А она всеми путями старалась изыскать средства на жизнь да на вино своему Феде: достала вязальную машину, мастерила на ней кофточки. Федор сказал, что можно заняться другим, более выгодным делом.

По его просьбе Милка раздобыла ему форму для отливки детской карамели «петушки». Заказали еще девять форм, оборудовали во времянке котел, достали краски, закупили сахару — и работа закипела: по ночам варили и разливали по формам тягучую сладкую массу. Сначала Федор поставлял «петушков» только Милке. Получит она из буфета сто штук на продажу, а Федор подбросит ей еще полтораста своих, кустарных — денежки в карман. «Петушковый трест» разрастался: нашлись и другие точки сбыта, кроме Милкиного лотка.

Павел ночевал во времянке не каждую ночь: опять у него завелась какая-то зазноба в городе. Но однажды и он был посвящен в тайну легкой добычи денег. Удивился: «И голова же у Феди! Все что-нибудь да придумает…» Федор сунул в котел деревянную мешалку, поднял, с мешалки потянулись красные тягучие капли. Федор поймал одну из них пальцем, попробовал и выплюнул обратно в котел, а палец ьытер об штаны: не готово еще варево…

— Ну и санитария у тебя, — передернув плечами, сказал Павел.

— А что? Сами, что ли, эти леденцы сосем? Пионерчики съедят, не сдохнут. Подсыпать бы чего покрепче сюда, да пока еще рано.

— Когда же не рано будет? — помолчав, спросил Павел. — Что-то ты мне тогда наговорил, а выходит — все брехня? Никто к тебе не едет, никаких знаков не подает. Мне уж и ждать надоело. Так всю жизнь и будешь петушками заниматься?

Федор отер ладонями помрачневшее лицо; приторносладкий пар оседал на нем, будто выступил пот. Сказал сердито:

— Не придут — сам буду действовать. Черт с ними. Неси щепок, а то прогорает…

Ранним утром возле ларька на набережной Обводного канала столпились дети: продавщица пришла заспанная, долго раскладывала товар. Нетерпеливые пальчики стучали в стекло: «Тетенька, а петушки скоро будут?» Подходили первые покупатели: кому спички, кому пачку чаю… Солидный мужчина, обмахиваясь газетой, попросил газировки. Продавщица подала ему стакан. Он посмотрел его на свет и вдруг спросил сердито: «Как вы стаканы моете? Почему грязные?» Ларечница ответила грубо, мужчина повысил голос. Возле ларька собралась толпа…

С корзиной, полной петушков, Федор только что приехал из Стрельны. Увидел толпу возле ларька и, никого ни о чем не спрашивая, пересел в другой трамвай. На «барахолке» он потолкался немного и купил себе старый, но чистый морской китель. Кто там будет приглядываться— китель это или белая куртка продавца? Через некоторое время уже торговал своей карамелью на платформе Дачное. То-то радости было ребятишкам!

Девочка лет десяти протянула дяденьке зажатые в кулачке деньги, но он сказал, что денег мало: «Скажи, детка, своей мамочке, что в моих петушках карамельки на двадцать граммов больше, потому они и стоят дороже. Поняла?»

Мамочка сидела в тени под деревом и читала. Выслушав дочку, задумчиво свернула газету и встала. Поискав кого-то глазами, вышла на площадь. Через несколько минут вернулась с милиционером.

В тот раз Федор отделался еще дешево: забрали у него товар, заплатил штраф. Обозленный до крайности, вернулся к себе. Накинулся на Павла: спит средь бела дня, дядя его кормить будет, что ли? Павел тер глаза, тряс головой; нашел в Милкиных запасах овсяную крупу, сварил кашу, подсластив ее сахаром. Федор ел, плевался и матерился. Сказал, что надоела вся эта мура до чертиков, уехать бы куда, закатиться года на три-четыре…