Пишет мне Даня Восков. Он старший лейтенант. И служит в авиаполку. В Ленинграде мы с ним часто встречались.

Из моих ленинградских друзей-студентов осталось уже немного. Совсем недавно один парень, с честью выкарабкавшийся из дистрофической зимы, потеряв отца и здоровье и летом приобретший диплом инженера, погиб от вражеского снаряда на Невском. Очень горевала. Моя хорошая приятельница погибла от бомбы, находясь на дежурстве. Если мне придется иметь свой боевой счет, то я знаю, за что буду мстить — за славных своих товарищей.

Пусть моя жизнь сейчас мало похожа на мечту, но две мои мечты — повоевать и с победой прийти домой — должны осуществиться. Как-то особенно остро я чувствую, как хорошо быть ленинградцем и как гордо звучит:

(Вс. Рождественский)

12 сентября. Наконец-то в Боровичах. Ехали в телячьих вагонах. Мне они нравятся больше пассажирских — простору больше.

Городок очень хорош. Расположен на горе, довольно зеленый, много хороших и больших зданий. И главное, бросается в глаза — много публики спокойной и не нервной. Ловила себя на этой мысли даже в городской бане, где бабы спокойно пропускают без очереди девушек, которые спешат…

Все очень интересуются Ленинградом, но, рассказывая, приходится следить, чтобы не очень сгущались краски. Слушают, да и думают, наверное, что у нас там ад кромешный. Ведь нет…

21 Сентября. Я никогда не была так спокойна за будущее, как теперь, и не думаю, чтобы это было плохим предзнаменованием. Наша славная Красная Армия таким мощным валом гонит фрицев с нашей земли, что скоро мы услышим радостные вести и с нашего Ленинградского фронта.

Октябрь. Прочла новую книгу «Ленинград в борьбе» и нашла тот абзац, где говорится о светлой памяти моего отца. Девушка из библиотеки обещала мне ее достать…

22 октября. Мне кажется, что все идет очень медленно. Хочется гореть и кипеть, а пока только тлеется. Осень стоит расчудесная, сухая, теплая и хорошо пахнущая. Звездные вечера и темные ночи делают свое дело в человеческих душах.

Говорят, надо написать (той-то или тому-то). Считаю, что писать письмо, значит отдавать кусочек своего «я». Делать иначе — значит фальшивить, а я не фальшивомонетчик.

19 ноября. Здесь, в небольшой дали от славного родного города, я очень по нему скучаю, и никогда мне боровичская луна не заменит ленинградскую, обливающую своим нежным светом золотистый шпиль Петропавловской крепости, перспективу Кировского проспекта и неповторимые липовые аллеи. Все это стало ужасно дорого моему сердцу, пусть даже это ощутилось так ярко только в разлуке. Злодейка-разлука на многое открывает глаза и душу, и за это ей спасибо. Ничего я так не жду с громадным нетерпением, как освобождения нашей области, и если мне удастся приложить к этому свои силы, это будет счастьем.

27 ноября. Я не хочу вернуться в Ленинград, не сделав чего-либо существенного по ходу событий.

7 декабря.

17 декабря. Ждала новостей. Подполковник мне приказал собираться и быть готовой.

А в Ленинграде усилились обстрелы… Не бегайте, ленинградцы, как бегали мы под обстрелом!

20 декабря. Теперь уже точно, что еду, и на днях… Мне ужасно жаль, что едем не одновременно (с Еленой), но мы уела вливались не огорчаться, если едет вначале одна. Меня это мучает… И все же я надеюсь, что и она вскоре, если не теперь вот, тоже поедет…

29 декабря. Скоро пойду выполнять свою работу в отряд. Постараюсь не ударить в грязь лицом и быть настоящей дочкой старых большевиков. И ничего со мной не случится.

1944 год.

Вторая декада января. Уже в Хвойной. Здоровье у меня мировое, только иногда кровь из десен идет. Но против этого я имею замечательное средство — чеснок, им в изобилии снабдили меня при выезде из Боровичей, и я без стеснения поедаю его в нужном количестве.

Одета я тепло, прямо скажем, не по зиме — шуба, ватные штаны, валенки, свитер, гимнастерка, ну и остальные атрибуты полумужского-полудамского туалета.

Чувствую себя каким-то двойным человеком. Снаружи огрубела, а в душе стала мягче и нежнее. От хорошей музыки навертываются слезы на глаза, а от хороших стихов щемит сердце. Друзей своих люблю крепче и глубже, чем до войны, а уж о родных и говорить не приходится. Сердечные дела мои в обидном загоне…

Жизнью пока довольна, может быть, потому, что привыкла ко всем ее видам, а может быть, и потому, что строю крепкие солнечные планы на «после войны» и твердо верю в их исполнение.

С такой верой в будущее удивительно легко жить и работать.

Этой ночи ждали долго. Трижды получали парашюты. Трижды приезжали на аэродром. И — трижды возвращались на базу. В районе выброски рыскали карательные отряды.

Группа состояла из девяти человек. Чекисты были из разных мест, в Валдае встретились впервые. Александр Филиппович Кадачигов, старший опергруппы, присматривался к товарищам, прикидывал в уме: «Годятся ли?» Зюков — здоровый, высокий, носатый, больше всего молчит. Ни словечка лишнего, ни шуточки, ни смешка. Бесчастнов — исполнителен, аккуратен, любит порядочек. Тимоненко — молодцеват, с выправкой, рвется к работе. Мусин — какой-то не такой, все чего-то не понимает, переспрашивает. Пуховиков — болеет, фурункулы беднягу замучили. Пуговкин — замкнут, но сметлив. Мальцев — крепок, надежен, сразу вызывает симпатию. Ваня Гусев — радист, совсем еще мальчишка, восемнадцать лет. Романтик, в тыл стремится, как на футбол… «Поживем — увидим», — думал Кадачигов.

Выброска намечалась в Карамышевские леса, в район партизанской бригады Германа.

С каждым возвращением на базу настроение все заметнее портилось. Кадачигов понимал: еще одна ночь ожидания — и нервы не выдержат.

Выбросили их на шестнадцатые сутки. На костры они не попали. Приземлились довольно близко от врага. Фашисты открыли огонь. Хорошо что лес укрыл чекистов.

Спалось плохо. Забылся Александр Филиппович только под утро. Разбудили чьи-то голоса. В землянке было мрачно. Вскочил, быстро обулся. Что такое? А где ремень? Ремня не было. Вышел из землянки, невольно поежился от утренней свежести. Неподалеку горел костер. Человек шесть, щурясь от дыма, сидели над ведром. Лица у всех были серые, большеглазые. Такие лица знакомы Александру Филипповичу по блокаде.

В ведре пузырилась вода и плавали кусочки какой-то бурой приправы. «Грибы, наверно», — подумал Александр Филиппович и тут же заметил блеснувшую в траве пряжку своего ремня. Один из партизан — брови словно усы — перехватил его взгляд.

— Копыто варим, — сказал он, оправдываясь.

На дорожке показался Бесчастнов, поманил Александра Филипповича.

— Парашюты с грузом накрылись…

— А батареи?

— В порядке. Зато и продукты и табак растащены…

Александр Филиппович покосился на костер, где разваривался его ремень, вздохнул и пошел знакомиться с командованием бригады.

С первых часов пребывания в тылу врага опергруппа оказалась без своих запасов на островке с довольно точным названием — Голодай.

Голодай — это клочок суши среди труднопроходимых болот. Он укрыл партизан от карателей. Бригада переживала тяжелые дни после трехнедельных изнурительных боев. Не было хлеба. Не было боеприпасов. Не было и аэродрома, на который мог бы сесть самолет. Лишь одно оставалось на вооружении людей: высокий боевой дух и ненависть к захватчикам. Это Александра Филипповича обрадовало.