Теперь Коравье открыл глаза пошире, насколько позволяли узкие морщинистые веки, и, пошамкав сперва губами, сказал:

— Я спал, ничего не слыхал.

— Я говорил — доктор в районе беседу делал. Там воздух лежит, — Пепеу показал рукой в небо. — Там земля нету. Там птица летает, самолет летает. Зачем тебе к Верхним людям, если там воздух лежит?

— Надо ходить, — вздохнув, ответил Коравье. — Мне давно надо.

— Глупый ты человек, Коравье, — Пепеу тоже вздохнул. — Я совсем не хочу к Верхним людям ходить. Что там делать буду, когда живот заболит? Доктор говорил, там района нету, больницы нету, быстро умирать надо. Может, ты хочешь умирать, я не хочу.

— Я тоже не хочу, — подумав, ответил Коравье. — Я к Верхним людям собрался. Рыпель — сын мой, должен отца слушать.

— Посмотрю, как послушает! — хохотнул Пепеу. — Лучше Рыпелю прикажи, пусть тебя в район везет, пусть доктор ногу режет, починяет хорошо. Будешь как молодой олень бегать.

Коравье вдруг встревожился, заелозил на шкуре, оглядываясь по сторонам.

— Где собака делась? — спросил он. — Куда убежать могла?

— Разве не знаешь, куда собаки бегут, когда на берегу моржа разделывают? — ответил Пепеу. — Я даже здесь слышу, как свежей печенкой пахнет. Придет твоя собака, где денется. Хватит нам с тобой старыми языками болтать, спать надо. Сейчас в больнице мертвый час идет, доктор спать приказывает. — Пепеу, покряхтывая, стал укладываться на шкуре.

Глядя на него, Коравье тоже прилег, пристроил голову на бугорке, выпиравшем из земли под шкурой.

Старики умолкли и вскоре уснули. Солнце висело прямо над двором Пепеу, и ни одно облачко, ни одна тень не мешала ему хорошенько прогревать старые кости двух стариков.

Берег звенел голосами людей, криками чаек и бакланов, лаем собак. Обнаглевшие чайки в бакланы бесстрашно подлетали к женщинам, хватали клювами нерпичьи внутренности, вырывали их из лап зазевавшихся собак. Женщины отмахивались от птиц, швыряли в них камнями, а собаки кидались за ними и остервенело лаяли вслед улетающему неуязвимому противнику. На залитой кровью гальке возвышались груды разделанного мяса и нерпичьих шкур, валялись желудки, плавники, хвосты. Собаки и птицы растаскивали внутренности, мужчины грузили мясо на тачки, толкали их впереди себя к леднику. Тачки шли трудно, врезаясь узкими колесами в гальку.

Прежде чем спуститься к воде, Барыгин задержался на мыске и с минуту стоял, глядя на разгрузку. Не раз видел он такую картину. Во всех приморских селах после удачной охоты стоит такой же рев на берегу, так же ошалело мечутся птицы, отмахиваются от них женщины, так же грузнут в гальке колеса тачек и так же рычат, огрызаются собаки, пока не насытятся и не разбредутся по дворам.

Барыгин пошел вниз по узкой тропке, обросшей высоким тальником, и на повороте чуть не наскочил на собаку, волочившую в зубах требуху. Собака бросила свою ношу, шарахнулась в сторону и, запутавшись в кустах, пугливо уставилась на Барыгина слезящимися глазами.

— Иди, иди, не бойся, — миролюбиво сказал ей Барыгин, переступив через грязную, вывалянную в земле требуху.

Видно, добыча досталась собаке с боем: она трудно, хрипло дышала, разодранный бок кровоточил, кровь сочилась и из передней усохшей лапы.

— Ступай, не бойся, — снова подбодрил ее Барыгин, уходя. У поворота он оглянулся: собака задом карабкалась вверх по тропе, волоча зажатую в зубах требуху.

Барыгин шел по сыпучей береговой гальке, мимо вельботов, мимо снующих взад-вперед перекликающихся людей, мимо оголенных до пояса женщин, роющихся окровавленными руками во внутренностях нерп, мимо мужчин, разрубающих моржей топорами, мимо насытившихся уже собак, нехотя догрызавших кости.

Обнаружить Калянто или Нутенеут среди стольких людей было трудно. К тому же в глаза остро ударяло солнце, вода под его лучами отсвечивала десятками зеркал, и все лица расплывались в лоснящемся мареве.

Вдруг какой-то рослый парень в меховых брюках, без рубашки, бегом кативший к вельботу порожнюю тачку, бросил тачку и пошел навстречу Барыгину, растягивая в улыбке широкий рот.

— Трастуй, товарыш Барыгин, — по-русски заговорил парень, протягивая руку. — Я тебя сразу узнал, портрет твой на плакат видел. Я все село объявление говорил: собрание твой слушать будем.

Ким-агитатор действительно узнал Барыгина по портрету. Весной проходили выборы в местные Советы. Ким возил в бригаду плакаты с портретами кандидатов и хорошо запомнил лицо председателя райисполкома.

Барыгина тронуло открытое радушие парня.

— Здравствуй, здравствуй, — ответил он, пожимая Киму руку. — А на какой час собрание назначено?

— Когда ты час скажешь, тогда назначать буду, — степенно ответил Ким. — Тогда Еттувье радиола быстро ставит, музыка играет, все быстро клуб ходят.

— Ловко придумали, — сказал Барыгин.

— Я придумал, — солидно сообщил Ким. — Я тоже собрание слушать пойду. Хотел бригада назад ходить, пастухи книжка новый читать ждут. Теперь собрание оставаться буду.

— Значит, ты не зверобой?

— Зачем зверобой? Я пастух. Агитатор. Бригада номер два.

— Ну, а как у вас дела в бригаде? — спросил Барыгин. — Далеко отсюда стадо?

— Пять часов ходить надо. Далеко раньше было.

— Ну, а прирост хороший получили?

— Такой прирост нигде нет, — похвалился Ким, снова расплываясь в улыбке. — Это седьмой бригада всех олешка на отеле пурга забирала. Мы свои олешка хорошо стерегли, мы свой не теряли. Калянто премия давать будет.

— Постой, в какой, говоришь, бригаде оленей потеряли? — насторожился Барыгин.

— Седьмой бригада терял, — охотно объяснил Ким. — Акачу маршрут старый менял. Когда маршрут менял — падеж был.

— И большой падеж, не знаешь?

— Большой. Половина стада пропал.

— А ты не путаешь?

— Зачем путаю? — обиделся Ким. — Когда говорю, точно знаю. Вот смотри, как она будет делать? — показал он глазами на старуху, проходившую мимо них к воде.

Это была старуха-швея, у которой на лице лежало столько морщин, сколько трещин на сухой земле. Старуха важно прошествовала мимо них, прямо и ровно держа костлявую спину. Зачерпнув в котелок воды, она медленно побрела назад. Метрах в десяти от Барынина и Кима лежала неразделанная нерпа. Старуха склонилась над нерпой, что-то тихонько шепча, трижды плеснула водой из котелка: сперва на хвост нерпы, потом на розоватое отверстие в боку, куда попала пуля, потом на запрокинутую морду.

Ким насмешливо выпятил губу и что-то сказал старухе по-чукотски. Старуха вздрогнула, оглянулась и быстро проговорила в ответ таким странным голосом, что Барыгину показалось, будто вместо гортани у нее вставлена хрипящая металлическая трубка. Прохрипев и просипев, старуха презрительно отвернулась, присела подле нерпы и начала вспарывать ей ножом брюхо. Барыгин неплохо понимал по-чукотски, но слов старухи не разобрал.

— Видел теперь? Это предрассудок есть: нерпа водой поливать, духов шептать, — объяснил Барыгину Ким. — Акачу тоже предрассудок делал: оленья лопатка гадал, маршрут менял, стадо терял. Это религия есть, крепко бороться надо. Понимаешь?

— Понимаю, — серьезно ответил Барыгин, уяснив, наконец, связь между старухой и бригадиром Акачу.

Ким, конечно, сном-духом не знал, что выдает Барыгину тайну, которую Калянто держал под тремя замками. Если бы председатель предупредил Кима, он ни за что не развязал бы язык. Но, во-первых, Ким не подозревал, что случай в седьмой бригаде — тайна. Какая тайна, если в тундре каждый пастух знает? А во-вторых, уж очень хотелось Киму похвастаться Барыгину и своей бригадой, и премией, обещанной Калянто за то, что хорошо провели отел.

— Ты мне точно час говори, когда радиола ставить, — сказал он Барыгину. — Я сельсовет пойду, Нутенеут скажу, Еттувье предупреждать буду.

— А председатель здесь?

— Председатель разгрузка ведет. Идем, покажу.

Но Ким не сразу пошел. Он направился к камню, где лежали его книжки и кухлянка, взял под одну руку книжки, под другую кухлянку и лишь тогда не спеша двинулся за Барыгиным. Когда он догнал Барыгина, тот уже сидел на камне, поодаль от вельботов и людей, и разговаривал с Калянто.