Неожиданно из какой-то шальной тучки сыпанул густой дождик. И лил минут десять. При полном солнце с неба на землю скатывались серебряные, крупные, как горох, капли, шелестели в липе, развалившей над крышей зеленый ворох листьев. И кончился так же внезапно, как и пошел.

— Так-то лучше… — вздохнув, сказала вслух Софья Гавриловна, отвечая каким-то своим мыслям. — Уж, оно, конечно, лучше…

Со стороны паровозного депо послышался дробный стук колес. Деповские ворота стояли распахнутые, и сквозь узкий проем было видно вдалеке мельканье зеленых вагонов убегавшего на Ленинград скорого поезда, на котором она когда-то работала проводницей… Когда же это было…

«Поехал Вадим Максимович», — с грустью подумала она.

И снова сказала вслух:

— Так-то оно лучше…

Докурила и пошла во двор снимать просохшее белье, немного вспрыснутое дождиком и потому хорошее для утюга. У нее снова заныла поясница, заставив ее немного согнуться. Но думать о пояснице сейчас не приходилось: сперва нужно выгладить белье, вымыть в доме полы и развесить на голых окнах накрахмаленные тюлевые гардины, так как завтра из Крыма вернется племянник Игорь, с женой и сыном.

А когда все сделается, тогда уж можно будет поужинать и попить чаю, но не с конфетами, оставленными ей в гостинец Вадимом Максимовичем, конфет она не любит, а любит пустой чай, только чтоб был крепко заваренный. А после можно и прилечь, и тогда уж думать о ноющей пояснице и гуде в нахоженных ногах.

И о Вадиме Максимовиче можно будет спокойно подумать и со всех сторон обсудить мысленно его нежданный приезд.

Ночь была теплая, с яркой луной и блестевшим звездным небом, удивительно ласковая, светлая ночь, какими славится июль в пору уборки хлебов, молотьбы и увоза с полей нового урожая — несчетных тонн еще сыроватого, сыпучего, пряно пахнущего зерна. И река, близко подступавшая к селу Сосновке, в эту чудесную ночь дышала теплом, лунный свет нежно голубил воду, и на этой чуть вздрагивающей голубизне резко белели у берега, слегка покачиваясь, крупные лилии. На берегу стоял грузовик, доверху нагруженный свежим зерном, а дальше, в полях, светились неподвижные и шевелящиеся огни, оттуда доносился приглушенный шум грузовиков и стрекот комбайнов.

По древней крестьянской привычке Соня и Толик купались в отдалении друг от друга, а накупавшись, наплававшись, наперекликавшись меж собой, вдоволь насладившись теплой рекой, выбрались порознь на берег, разбежались в разные стороны и переоделись в сухое, пригибаясь в невысоком кустарнике.

— Опять мама заругает, — сказала Соня, подходя к Толику и отжимая руками мокрые волосы.

— Сейчас домчу тебя. И сам домой забегу: папиросы кончились. Надень, замерзнешь. — Он набросил на нее свой пиджак. — Постой, лилии забыли! — вспомнил он и побежал к берегу.

Он вернулся с пучком белых, мокрых лилий, отдал их Соне, подсадил ее в кабину.

Машина побежала по тряской дороге, выхватывая светом фар деревья и кусты вдоль обочин.

— Чудно мы с тобой встречаемся: в машине да по ночам, — улыбнулась Соня.

— Ничего, кончим уборку — в клуб забегаем. И не будешь ты со мной мучиться.

— А я и не мучаюсь, — счастливым голосом ответила Соня. — Не веришь?

— Факт, не верю, — сказал Толик и притормозил, выезжая на улицу села.

Они выбрались из кабины и остановились, держась за руки, под старой березой у низкого заборчика, из-за которого выглядывала побеленная известью хата с лунными бликами на темных окошках.

— Ты меня любишь? — тихонько спросила Соня.

— Факт… Ну, беги, проспишь на ферму, — сказал Толик. Но тут же обнял ее, привлек к себе.

Во дворе хрипло кукарекнул петух. В хате скрипнула дверь, на крыльцо вышла женщина в длинной белой сорочке.

— Сонька, ступай в хату, бесстыжая! — негромко сказала она в сторону улицы.

— Мама!.. — отшатнулась от Толика Соня.

— Пока, — шепотом сказал он, и Соня побежала к хате.

— Не нагуляешься с этим иродом, — сердито буркнула мама, пропуская Соню в сени. И, идя за ней в горницу, продолжала выговаривать. — Через него и в институт не вступила, болячка б ему в голову!..

— Не ругайтесь, мама, — сказала Соня все тем же счастливым голосом. — И лучше, что не поступила. Чего я в городе не видела? Я в заочный пойду. — Она взяла со стола крынку с молоком, припала к ней губами.

В окно заглядывала щекастая луна, призрачно освещала стены горницы и все, что в ней находилось.

— Знаю, какой ваш заочный: Мишка по ночам шляется и ты не лучше, — говорила мама, укладываясь на высокую деревянную кровать. И горько вздохнула: — Ох, Соня, Соня, и зачем я тебя, безотцовщину, десять лет учила? Чтоб ты коров на ферме доила?.. Тянула вас с Мишкой, как могла тянула… А Шурка докторшей будет, и Манька Волосевич… Разве ж я этого для тебя желала? — Она заплакала, и говорила уже сквозь слезы. — Жалела тебя, берегла…

— Не плачьте, мама, — бросилась к ней Соня. — Я вам правду говорю: пойду в заочный. — Соня гладила мамины волосы, целовала ее. — И Мишка нигде не денется… и с Толином не буду ходить, раз вы против…

— Да чего уж тут, — обмякшим голосом сказала мама. — Ступай хоть поспи до работы…

— И вы отдыхайте. — Соня поцеловала маму и пошла к себе в боковушку.

Мама еще с вечера постелила для нее постель, но Соня не легла сразу, а раздвинула шторки на окне и выглянула на лунную улицу. Она хотела увидеть, как проедет на машине мимо дома Толик, но машина уже ушла.

Постояв немного у окна, Соня сдвинула шторки и только тогда заметила, что на ней пиджак Толика. Она сняла пиджак, повертела его в руках, словно раздумывая, как ей быть, оглянулась на дверь в горницу, где осталась мама. Ей подумалось, что мама уже уснула — такая тишина была за дверью, и тогда она на цыпочках снова подошла к окну, неслышно отворила его и выскользнула во двор.

А на другом конце села под другим деревом стоял с молоденькой девчонкой Сонин брат Миша. Девчонка была крохотного росточка, достигала ему едва до плеча. Запрокинув вверх голову, она трепетно говорила:

— Ну, куда ты спешишь? Постоим чуток.

— Да мала ты, Сашка, по ночам гулять, — отвечал он.

— А зачем провожать пошел, если мала?

— Пошел, чтоб не боялась. Беги, беги в хату.

— Ну, постой трошки… А как тебе в армии служилось? Правда, что ты в танке сидел, а танк на парашюте с неба падал?

— Не совсем так, но похоже.

— А придешь завтра на картину?

— Ну, приду… Постараюсь.

— Так я и поверила! И не надо! — фыркнула девчонка и побежала к своей калитке.

Миша поглядел ей вслед, качнул головой, улыбнулся и зашагал домой.

Он шел по самой середине улицы и улыбался каким-то своим мыслям, возможно, даже связанным с этой шустрой девчонкой. Потом достал из кармана смятую пачку, хотел закурить, но пачка оказалась пустой. Он смял ее и бросил на дорогу.

Впереди из проулка вывернул грузовик, покатил по улице.

— Эй, постой!.. — крикнул Миша, пускаясь догонять машину.

Но шофер не услышал. Машина скрылась за поворотом, и Миша не стал за нею бежать. Теперь он шел по следу машины, приминая сапогами выпуклый узор шин, отпечатанный посреди дороги.

За поворотом узор шин свернул во двор. Миша тоже свернул к высоким воротам. Он нажал на щеколду, но калитка была на засове. Тогда он встал одной ногой на столбик у забора, заглянул во двор, белевший от яркой луны. Увидев там фигуры людей, крикнул:

— Эй, православные, чего запираетесь? Закурить не найдется?

И потому что Толик, услышав его, застыл как вкопанный, потому что застыли в испуге его отец и мать, старший брат и братовая, Миша сказал:

— Папироски, спрашиваю, не найдется?

— Какой тебе папироски? Тебе чего надо? — зло спросил Толик. — А ну, слазь, не ломай забор!