Софья Гавриловна посидела на дворовом крылечке и отдохнула от стирки ровно столько, чтоб выкурить одну тоненькую папиросу. Потом трудно поднялась и, охая и держась рукой за поясницу, пошла в сени посмотреть, не готова ли вода, гревшаяся в ведре на керогазе. Стирка развезлась у нее на полдня, хотя и белья-то было с гулькин нос. Но в ее возрасте, в полных семьдесят лет, даже этот гулькин нос был для нее малопосилен. Не то, чтобы совсем непосилен, а именно малопосилен, потому что от стояния склоненной над корытом у нее сразу начинала ныть поясница и трудно было сгибаться и разгибаться.

Она ошпарила кипятком уже постиранные раз и вновь намыленные тюлевые занавеси, поклала в корыто остальное белье и попробовала стирать, сидя на табуретке. Но так было совсем несподручно, и от табуретки пришлось отказаться. И когда отставляла ее в сторону, услышала, что на парадное крыльцо кто-то поднимается твердыми шагами, Потом задергалась дверная ручка.

— Кто тут дергает? — спросила через двери Софья Гавриловна.

— К вам можно зайти? — ответил за дверью незнакомый мужской голос. Голос был сочный, но какой-то неуверенный.

— Идите в калитку, бо у меня эти двери гвоздями забитые, — сказала Софья Гавриловна, вытирая мокрые руки. И вышла на крылечко, сбегавшее тремя ступеньками во двор, поглядеть, что за незнакомец явился, ибо все знакомые знали, что парадный вход у них давно заколочен, потому что дверь совсем перекосилась.

Она откинула с калитки крючок, и во двор вошел высокий мужчина в военной одежде, с погонами, на которых лежало по одной крупной звездочке. В руке он держал небольшой чемоданчик.

— Здравствуйте, — поздоровался он и спросил. — Скажите, Софья Гавриловна Конапчук здесь живет?

— Тут живет. Это я буду, — ответила Софья Гавриловна, сильно удпвясь приходу этого военпого, а главное тому, что он назвал ее имя. И, подумав, что, видимо, он к ее племяннику, сказала: — Вы до Игоря, или как? Так он сейчас в Крым поехал, с женой и с мальчиком. Обещали завтра дома быть.

— Нет, я к вам приехал, Софья Гавриловна, — сказал военный. — Зашел сперва в адресный стол и вот нашел вас.

— До меня? — еще больше изумилась Софья Гавриловна, не зная, как все это понимать. И, заподозрив, что здесь что-то не так, настороженно спросила. — А чего вам нужно?

Военный отчего-то смутился и, бросив взгляд на раскрытые сени, где у самого порога стояло на табуретке корыто с парившимся бельем, сказал:

— Может, мы в дом зайдем? Сразу как-то не объяснишь…

Такое предложение показалось Софье Гавриловне совсем уж подозрительным. И она с прежней настороженностью ответила:

— А чего нам заходить? Вы тут говорите.

Он уловил тон, с каким это было сказано, и вновь смутился. Потом сказал:

— Я, Софья Гавриловна, сын Варвары Максимовны. Помните ее?

— Какой Варвары Максимовны? Я такой не знала и по знаю. — Софья Гавриловна поняла, что военный определенно путает ее с кем-то.

— Разве во время войны вы не были с моей мамой в Германии? — спросил он. — На подземном заводе возле Кенигсберга? Маму угнали в сорок втором году.

— Это что ж… Это вы про Варвару Николаенко говорите?.. — поперхнулась словами Софья Гавриловна, чувствуя, как всю ее бросает в жар. — Так вы… вы и есть ее сын Николаенко?..

— Я и есть Николаенко. Значит, вы помните маму? — встрепенулся и, похоже, обрадовался военный.

— А где же она… где ж сама Варвара?.. — не отвечая ему, спросила Софья Гавриловна сдавленным от волнения голосом. И только теперь увидела, как похож этот военный на своего отца. И нос прямой, и брови под фуражкой белесые, и скулы отцовы, и подбородок такой же крепкий… Только губы полные, Варварины, и глаза ее — карие… А у того бесцветные были, вылинялые глаза… в прищуре…

— Мама умерла, — сказал военный. И с неловкостью, как прежде, стал объяснять. — Мы ведь не жили вместе. Она все время болела… Я в интернате рос, потом в Суворовском… Мама и умерла в больнице…

— Так, так… Конешно, конешно… — часто закивала ему Софья Гавриловна. Она так потерялась, узнав, кто перед ней стоит, что голова у нее пошла кругом и она не могла сообразить, что ей делать с этим военным, с Варвариным сыном: вести его в дом или… или что ей делать?..

— А к вам я приехал… — сказал военный и умолк. Потом снова сказал. — Это связано с моим отцом. После мамы осталась тетрадь, и я разобрал одну запись. В ней названа ваша фамилия… Вероятно, вы с сестрой единственные люди, знавшие моего отца. Возможно, он жив я я найду его…

Софья Гавриловна слышала его и не слышала. Она до того испугалась, что вовсе перестала что-либо соображать. И вдруг, не дослушав его речи, стала говорить, сама не сознавая, что говорит:

— Так это конешно… И про отца знаю, и про все… Только мне сейчас некогда, мне на работу спешить… Это я на секундочку домой… А у меня работа срочная…

Она проворно метнулась в сени, забыв про боль и пояснице, ухватила с дверного косяка замок, навесила его на двери. И таким образом, и сама она, и военный с чемоданчиком очутились за калиткой, на которую Софья Гавриловна тут же накинула наружный крючок.

— Вы в своем возрасте еще работаете? — участливо спросил ее Варварин сын.

— А как же не работать? Кто же теперь не работает?.. Да если б я не работала, меня б воши сгрызли от тоски да от нудьги!.. А я все ж таки уборщицей в одной конторе работаю!.. — быстро отвечала Софья Гавриловна, хотя никогда не работала ни в какой «одной конторе», а многие годы работала проводницей скорого поезда. Теперь же находилась на пенсии и жила с родным племянником. Нянчила его сына, когда тот был маленьким, да и теперь присматривала за ним: кормила перед школой и после школы, усаживала за уроки, хотя помочь ему, четверокласснику, с уроками при всем желании не могла.

— Ну, вам туда, а мне сюда!.. — махнула она рукой В разные стороны, желая скорее ускользнуть от него.

— Да мне все равно куда идти, — ответил он. — Я никого и ничего здесь не знаю. Если позволите, я провожу вас.

— Не нужно, не нужно!.. — поспешно отказалась она, уже уходя от него. — Мне еще в одно место забежать… Меня там ждут не дождутся…

— Софья Гавриловна, когда же к вам зайти? — спросил он вдогонку.

— Погуляйте себе, а потом приходите!.. Погуляйте и приходите… Может, я не задержусь… А может, и задержусь!.. — ответила она, не оборачиваясь. И быстро-быстро, потому что была крайне возбуждена, засеменила по улице, совсем не думая, куда идет.

Миновав один, другой и третий дом, она оглянулась и, усмотрев, что военный все еще стоит возле крыльца, пошла быстрее. Достигнув конца улицы, она оказалась возле старого, давно закрытого кладбища. Это кладбище еще на памяти Софьи Гавриловны находилось за чертой города, теперь же его окружали новые дома.

Резная чугунная калитка была открыта. Софья Гавриловна вошла в нее и очутилась в спящем царстве могил, крестов и мраморных плит, придавленных угрюмой тенью могучих деревьев, буйно растущих вокруг и не пропускавших на землю ни неба, ни солнца. Здесь покоились мать, отец, муж и единственная дочь Софьи Гавриловны, умершие еще до войны.

Но сейчас она не пошла в глубь кладбища, к могилкам родных, а присела на круглый пень срезанного подавно дерева, в десяти шагах от сторожки с оконцем, и закурила тоненькую папироску. Софья Гавриловна курила давно, еще с войны, с арбайтенлагеря, где на цигарки шло все, что ни придется, вплоть до сухой травы, завернутой в клочок любой бумажки. И теперь, несмотря на годы и частое недомогание, тоже курила все подряд, не разбирая ни сортов, ни марок.

«Ах ты, господи!.. — думала она, жадно втягивая в себя табачный дым. — Что ж теперь делать?.. Совсем домой не ходить?.. Он походит — меня нету, да и уедет себе… Или сказать ему открыто?.. Или не говорить?..»

Обрывки прошлого, рваные и раздерганные, как тучи под ветром, замаячили в ее памяти.

Она забыла, хотя и помнила тогда, как назывался тот городок в Пруссии, на окраине которого находился подземный завод, а наверху, меж двух крутых холмов, в отдалении от островерхих домов под красной и зеленой черепицей, протягивались обнесенные колючкой бараки, куда их пригнали из эшелона. Пригнали на целых три года… Три года — бирка на груди со словом «ОСТ», работа под землей, свекольная похлебка и соломенный матрас на нарах… И в первые же дни она повстречала своих: Лену Киселеву и Варю Николаенко, — все из одного городка на Гомельщине. Киселева была уже в летах: тоже сорок, как и Софье Гавриловне, а Варя — молоденькая, неполных восемнадцать. Остальные были кто откуда: из Киева, Одессы, Винницы, Минска, Херсона… Были польки, были чешки, была татарочка Белла, тихая, как мышка, девушка, с испуганными глазами, постоянно налитыми слезой…