— Простите, простите… — бормотал он, садясь в машину. — Простите меня… Зачем же презирать?.. Ведь это просто… просто «очистительная миссия»…

Еще дважды Николай Иванович выходил из больницы домой, но вскоре его вновь помещали в клинику, ибо рецедивы учащались и болезнь его прогрессировала. Последний раз его забрали в 1971 году и более не выпустили. Сперва Гера навещала его, Зинаида Павловна и Матвей Софронович тоже ездили к нему на свидания, но в последний год они перестали наведываться в клинику по той причине, что болезнь Николая Ивановича достигла той стадии, когда он перестал их узнавать, а видеть его самого было для близких несносной мукой: Николай Иванович совершенно лишился разума, и речь его представляла собой какое-то нечленораздельное мычание.

В один из морозных февральских дней профессор Артемов вел у себя в лечебнице показательный обход больных со студентами-практикантами.

Профессор Артемов и двое его ассистентов переходили, сопровождаемые толпой студентов, из палаты в палату, представляли студентам больных, излагали симптомы болезни и методы лечения. Потом профессор Артемов долго беседовал со студентами, разместившись с ними в небольшом зало, где обычно показывали фильмы выздоравливающим, отвечал на их многочисленные вопросы, и все это заняло у него полный день.

Когда, простившись со студентами, он подходил к своему кабинету, в коридоре навстречу ему поднялась со стула женщина.

— Здравствуйте, профессор, — ровным голосом сказала она и скупо улыбнулась. — Я давно ожидаю вас, Можно с вами поговорить?

— Пожалуйста, пожалуйста, — профессор отпер дверь и пропустил ее в кабинет.

Она показалась ему знакомой, но вспомнить, где он видел эту красивую женщину, он не мог.

— Присядьте, пожалуйста, — указал он ей на стул.

Женщина села, сняла перчатки, расстегнула верхнюю пуговицу котиковой шубки.

— Я вижу, вы меня не узнаете, профессор, — сказала она. — Я — Зинина, у вас почти уже три года безвыходно находится мой муж.

Теперь профессор узнал ее. Жена Зинина осталась такой же красивой, какой была семь лет назад, когда впервые пришла к нему, обеспокоенная странным поведением мужа.

— Да-да, я помню вас, — начал он и умолк, подыскивая слова, которые в какой-то мере смягчили бы удар от того, что предстояло ей сейчас услышать о муже.

Но она опередила его, сказав:

— Я знаю, профессор: мой муж больше не вернется домой.

— Да, вы правы, — сказал профессор, сочувствуя ей. — К сожалению, болезнь не поддается лечению. Ваш муж до конца своих дней останется в клинике.

— Я знаю, — сказала она. — Поэтому мне нужна от вас справка для суда.

Профессор понял, о чем идет речь.

— Насколько я догадываюсь, справка нужна вам для развода? — уточнил он.

— Да, — ответила Гера. — Я встретила человека и собираюсь замуж.

— Что ж, — сказал профессор, — это ваше полное право. Такую справку мы вам дадим. Вам придется обратиться за ней к доктору Иваницкому. Но сегодня его уже нет в клинике.

— Спасибо, профессор. Я зайду завтра. Вы даже не представляете, как мне его жалко, — все тем же ровным голосом сказала она. — Он был романтик, очень любил Север. И вообще — добрый человек.

Но профессору что-то не понравилось в этих ее словах. Смуглое лицо его стало предельно строгим, и он сухо сказал:

— Охотно верю. — И спросил: — У вас все ко мне?

— Да, профессор. Извините меня за беспокойство, — Гера поднялась. — До свидания и еще раз спасибо.

На улице, за высокой каменной больничной оградой, стояла Герина «Волга». Короткий зимний день угас, на дворе стемнело, с неба сыпался мелкий колкий снег. Гера открыла дверцу, села за руль.

— Ну и долго же ты, — зевнул сидящий в машине мужчина. Лица его в темноте нельзя было разглядеть. — Что-нибудь узнала?

— Узнала. Слава богу, все в порядке, — сказала она. — Этот профессор милый человек: завтра мне дадут справку.

Она обняла сидевшего рядом мужчину, тихо спросила:

— Ты меня любишь?

— А как ты думаешь? Зачем бы я таскался с тобой по психбольницам? — ответил он в темноте и снова сдержанно зевнул.

— Боже мой, как я люблю тебя! — прошептала она. Они посидели немного молча.

— Поехали, что ли? Чего здесь стоять? — сказал мужчина.

Гера включила фары и повела машину на дачу. Теперь она и зимой жила на даче, где было паровое отопление, ездила на работу на «Волге» и регулярно навещала Акулину Гавриловну и своих детей на городской квартире.

Мне часто снятся белые снега Чукотки. И пурги по ночам поют под окнами. И несутся с холмов табуны рогатых оленей, шумит в их ветвистых рогах растревоженный ветер. И сполохи северного сияния обжигают небо цветным огнем. И тяжелая волна отлива с хлопотливым гулом заглатывает во тьму холодного зеленого океана береговую гальку. И слышится неумолчный гомон — это в скалах над морем закипает птичий базар. Пронзительно вскрикивают гаги, гортанно гугукают бакланы, трубно кричат гуси-белоголовки.

Каждую зиму я решаю: придет весна, возьму билет на самолет — и туда, на берег Ледовитого, в село Медвежьи Сопки. Предвижу встречи, разговоры. «Ну, как живешь на материке? Мы думали, тебя солнце растопило, раз не едешь так долго!»

Но время идет, поездка откладывается. И все чаще снится мне Чукотка, белая земля России. Все чаще вижу я село Медвежьи Сопки, его людей, моих добрых друзей и знакомых. И, не злая, далеко ли, близко ли тот час, когда снова попаду туда, я хочу рассказать об этом селе и его обитателях.

Первым в Медвежьих Сопках просыпается Коравье. Коравье — это имя и фамилия, все вместе. Когда он родился, ни его мать, ни кто другой из родни знать не знали, что на свете живут люди, у которых есть имена и отдельные фамилии. Коравье — и хватит. Означает это — Олений дух. Имя дали неспроста. Дух священного Оленя должен был отпугивать от новорожденного злого духа Келлы — родного брата черта.

Теперь Коравье, когда-то самый малый человечек кочевавшего по тундре стойбища, стал самым древним жителем в селе Медвежьи Сопки. Как всякий старый человек, он не любил долго держать по ночам свои глаза закрытыми. Разные на то причины. То постель его из оленьих шкур затвердеет камнем — никак не пристроишься, не улежишь, как высоко не накладывай ворсистые шкуры. То подушка давит шею, хотя мох в ней свежий, пухлый — сам щипал в укромной низинке. То одеяло из шкуры молодого олешка неладно спутается в ногах…

Наворочавшись и накряхтевшись, Коравье поднимается. Он покидает постель как бы по частям. Сперва от подушки отрывается круглая и голая, как бубен, голова. Потом из-под одеяла высовываются худые костлявые плечи. Наконец показываются выгнутые колосом ноги.

Вот такой он, Коравье! Коричневое лицо потрескалось от морщин, широкий нос приплюснут, а в узких щелках раскосых век едва видны черные глаза-кружочки, да ресницы как будто присыпаны пеплом.

Посидев немного и отдышавшись, он тянется к одежде, лежащей рядом на полу. Одевается долго. Сперва натягивает меховые, вытертые на коленях и на задних местах штаны, потом торбаса и наконец кухлянку, совсем новую, густошерстную. На дворе лето, но Коравье не привык одеваться иначе. Это молодые носят всякие пальто да ботинки, а ему и летом в мехах не жарко.

Прошаркав по черным полам пустого дома, он выходит на улицу, и сразу задыхается, поперхнувшись утренним холодным воздухом.

Из сеней, поджав усохшую переднюю лапу, выползает сонная лайка. Пока Коравье прочищает кашлем горло, собака с хрипом зевает, широко растягивая беззубую розовую пасть, и, присев на задние лапы, молча смотрит туда, куда глядит Коравье, — на солнце.

Когда Коравье ложился спать, солнце висело над сопками почти на такой же высоте — три ладони от земли, но с правого края сопок. Теперь оно слева. Значит, солнце спало за сопками куда меньше, чем спал Коравье, и вышло на небо гораздо раньше того, как он вышел из дому.