Внезапно молчание нарушил голос моряка.
— Девушка, вы живете в Северном? — обратился он к Асе.
— Нет, — говорит она, — а что?
— А вы не из райцентра? — снова спрашивает он.
Ася не успела ответить: в разговор вмешался мужчина в торбасах и кухлянке.
— Я живу Северный, — говорит он. — Двадцать лет живу. — И неожиданно для всех представился: — Охотник Умка, лечу районный центр. На большое собрание лечу, слово держать буду. Все охотники района будут знать, как мы песца берем, завидовать будут.
— Да? Это интересно, — подчеркнуто любезно кивнул моряк и тут же обратился к Асе: — Вы случайно не слышали такой фамилии — Бабочкина?
Ася повернулась к нему.
— Бабочкину? Да ведь я ее знаю. Она провожала меня на самолет. А вы с ней знакомы?
— Да, — ответил он. И уточнил: — Был знаком.
— Как же вы ее не узнали? — удивилась Ася. — Мы все время стояли возле машины. — И вдруг Ася вспомнила, как смотрела Бабочкина на этого моряка, когда он грузил свои чемоданы. И она сказала: — По-моему, она вас узнала, она смотрела на вас.
— Не может быть, — ответил моряк. — Она подошла бы ко мне, если бы узнала.
Асе потребовалось одно мгновение, чтобы все увидеть снова. Бабочкина рванулась к самолету. Остановилась. Повернулась к Асе. Щеки ее пылали, глаза блестели…
— А по-моему, — ответила Ася, — по-моему, она узнала вас, но не захотела к вам подойти.
Прошло несколько минут, прежде чем моряк снова повернулся к Асе.
— Скажите, она все такая же строгая, деловая и черствая?
То ли потому, что Ася уловила фальшь в его голосе, то ли потому, что этот моряк с первой минуты не понравился ей, но она сказала:
— Ничего подобного. Не строгая и не черствая. Вы ее просто плохо знали. — И отвернулась от него.
«Ничто не вечно под луной, — философски размышлял минуту спустя Ершов. — Напрасно я с ней не встретился. Пусть бы она меня выставила, но надо было встретиться. Теперь поздно. Точка. А все — мое проклятое малодушие… Она, конечно, выставила бы меня… Да, ничто не вечно под луной. Как и этот полет в металлической оболочке: через час приземлимся. Через два дня буду дома…»
И откуда было знать Ершову, что в это время Ася Бабочкина тоже думала о нем. Но думала не о том, что она его по-прежнему любит. Нет, у нее было достаточно времени — несколько лет, чтобы понять, что не тому человеку отдала она свою первую любовь, что человек этот давно и навсегда ушел из ее сердца. Другое тревожило ее. Почему он так постарел, почему таким желчным, испитым стало лицо, откуда взялась эта ранняя сутулость? Вот что взволновало ее, когда она неожиданно увидела Виктора Ершова.
«А ведь ему только тридцать, — с горечью думала она, возвращаясь вместе с Редькой в гостиницу. — Всего тридцать…»
Разные, совсем незнакомые люди летят в грузовом самолете из поселка, над которым день назад бушевала пурга. По-разному текут их мысли.
Самолет идет на юг. Таранят голубизну неба пропеллеры. Впереди, на горизонте, висит бледный серник месяца. Внизу беспорядочно громоздятся сопки…
В воздушном океане царит покой: ни бурь, ни циклонов. Чист воздушный океан: ни облачна в нем. Возможно, завтра он взбунтуется так же, как день назад. Но сегодня он тих и спокоен, этот океан.
Самолет идет на юг.
Домой
История из жизни в двух частях
Часть первая
Мечты Леонида Владимировича Сапожкова
1
Уснуть ему мешала не качка, хотя судно изрядно болтало. Шторм на Балтике в осеннюю пору — чертовски неприятная штука. Волны идут непрерывно, подгоняя друг друга, и корабль, преодолев одну волну, зависает на гребне другой с выдернутым из воды винтом, отчего все внутренности корабля начинают мелко дрожать.
Еще вчера, когда вышли в открытое море и легли на курс, началась эта мелкая нудная трясучка. Правда, после полуночи волна несколько спала, и теперь, лежа в каюте на верхней койке, Леонид Владимирович слышал, как волна, накатываясь, бьет в обшивку, стегает по иллюминатору и с прежним чмоканьем откатывает от каюты, чтобы в следующую минуту снова ударить в обшивку у самой головы. Однако уснуть ему мешала не качка и не гул расходившегося моря. Он немало побродил по разным морям, пересекал в свое время Атлантику, знавал коварство Тихого океана, тайфуны Индийского и в общем-то всегда легко переносил капризы водной стихии. Но тогда он был молод и здоров и не знал, что такое сердце.
Снова гухнула в корпус вода и снова у Леонида Владимировича тисками сжало сердце, сразу остро кольнуло в лопатку и будто током прострелило левую руку. Леонид Владимирович лежал на правом боку, держа правую руку на сердце, и слышал, как оно неравномерно бьется: то совсем остановится, то часто заколотится и слова замрет.
Так он лежал и прислушивался, быть может, целый час к немощной работе своего сердца, и вдруг ему стало страшно: он подумал, что сердце вот-вот разорвется и наступит конец — не может же оно так долго бороться само с собой? Это как поршень в цилиндре: если нарушен ритм — значит, износ, а если износ и нарушен ритм — конец неминуем.
После того, как три месяца тому назад Леонид Владимирович прямо из рабочего кабинета угодил в больницу, он немало прочел всевозможной литературы о сердечных болезнях, достаточно наслушался всяких разговоров о внезапной смерти «от сердца» и был серьезно напуган тем, что эта все ширящаяся болезнь века настигла и его и что жизнь его может оборваться в любую минуту. Приступ, случившийся с ним три месяца назад за границей, где он работал последние пять лет и откуда сейчас возвращался на родину, так напугал его, что он, не слушая ни врачей, убеждавших в излечимости его недуга, ни жены, настаивавшей не торопиться с отъездом, поскольку лечение прошло успешно, никого не слушая, Леонид Владимирович послал в свое министерство письмо с просьбой освободить его от заграничной должности и отпустить на пенсию, так как ему как раз исполнилось шестьдесят лет. И был чрезмерно рад, что так быстро прислали на его место другого товарища.
Сейчас, когда ему показалось, что сердце, работая на пределе, вот-вот разорвется и наступит конец, он задохнулся от этой страшной мысли и стал подниматься, желая выйти на воздух. Спускаясь вниз, он попал ногой на один из чемоданов, загромоздивших каюту, в чемодане что-то хряснуло, Леонид Владимирович напряженно оглянулся, думая, что разбудил жену, оглянулся, готовый отразить ее неизбежное недовольство. Но Лиза ничего не услышала: она крепко спала на нижней койке. Лицо ее с острым носом, открытым ртом и выставленными зубами по-лисьи оскалилось во сне, и вся фигура ее, обтянутая золотистым пеньюаром, тоже напоминала позу свернувшейся в клубок лисы.
Леонид Владимирович снял с крюка штормовку, накинул на плечи и вышел из каюты. Он прошел по узким, слабо освещенным шкафутам, поднялся по короткому металлическому трапу, толкнул наружу плотно пригнанную дверцу и вышел прямо в ночное море, гудящее вокруг крохотной корабельной палубы. Тугой ветер прокатился по палубе, швыряясь мелкими брызгами, подтолкнул Леонида Владимировича к борту, заставил ухватиться руками за леера. Постояв немного, он сиял с лееров одну руку и стал дышать по системе йогов: закрывал пальцем одну ноздрю, втягивал в себя воздух, задерживал дыхание и не спеша выдыхал, затем закрывал другую ноздрю и проделывал то же самое. Минут пять он выполнял эту процедуру, пока легкие его полностью не освежились и не успокоилось сердце.
Море волновалось малым волнением. Волна в общем-то была не крута, и здесь, на воздухе, шум воды не был таким угрожающе гудящим, как казалось в каюте. Видимо, по-настоящему расштормилось где-то на севере, у Скандинавских берегов, а сюда, к южному побережью, волна доходила обессиленной, со слабым колебанием. Однако и она ощутимо раскачивала, заваливая на правый борт, крохотный пароходик, называемый в обиходе «пассажиром». Это был старый рыболовный траулер, на нем лет двадцать колхозные рыбаки бросали свои снасти у береговых вод, а когда он обветшал и истрепался под солеными ветрами, его подлечили, подновили, переоборудовали под «пассажир», и вот уже года четыре он исправно бегал по Балтике, возя специалистов, их семьи и всякий малый груз из Союза в соседние государства.