«Пассажир» шел хорошим ходом — узлов восемь, не меньше. Топовые огни жидко освещали палубу, оставляя места, примыкавшие к надстройке, темными. За кормой, откуда с лающим клекотом вырывалась пена, простиралась широкая полоса света, зажженного луной. Было время полнолуния, и луна висела неестественно огромная, пылала голубым жаром, и таким же голубым жаром светилась протянутая поверх волн полоса. Она плясала на волнах, рвалась и склеивалась, и казалось, будто кто-то бросил с луны к корме непомерно длинную, расшитую блестками голубую ленту и полощет ее на волнах, то приподымая и встряхивая, то опуская в море.

Хотя море волновалось, вверху, в небе, был полный покой. Небо было чистое, на его синем бархате ярко горела луна и все звезды и созвездия были на своих местах. Резко пламенело созвездие Орла, этой гордой звездой птицы, как бы замершей в полете с распростертыми крыльями, синими угольками посвечивала каждая звездочка в серпике Дельфина, стеклянно поблескивала Полярная звезда, и только Млечный Путь едва приметно туманился, ослепленный блеском лупы. Малые и крупные светила безмятежно взирали с высоты на взлохмаченную волнами морскую пустыню, несшую на своем скользком, вздрагивающем теле крохотный полудеревянный, полужелезный домик с людьми — старое судёнышко.

На палубе появился вахтенный матрос. Он приближался к Леониду Владимировичу, потягивая спрятанную в кулак от брызг папиросу. Леонид Владимирович обернулся, привлеченный стуком захлопнувшейся дверцы. На палубу вышел капитан, в штормовке с натянутым на голову капюшоном, направился в рубку. Прежде на этом «пассажире» капитаном ходил Никифоров, и будь это он, Леонид Владимирович поднялся бы вместе с ним в рубку и поболтал со стариной. Но с этого рейса судно принял новый капитан — молодой парнишка, видимо, не так давно закончивший мореходку. Фамилии его Леонид Владимирович не знал, как не знал и того, куда девался старина Никифоров: списали ли его за какую провинность на берег, сам ли он списался, или получил другую посудину.

Леонид Владимирович знал, что у его жены с новым капитаном произошел конфликт при погрузке багажа, но в суть его не вникал, ибо когда Лиза примчалась из порта домой, вернее, в их заграничную квартиру, и, плача, стала жаловаться ему, что новый капитан отказался взять на борт контейнеры с мебелью, и потребовала, чтобы он вмешался и поставил на место мальчишку-капитана, Леонид Владимирович ответил ей, что контейнеры его не интересуют и что вообще его ничто не интересует, кроме одного — поскорее уехать. Сказав это, он ушел в свою комнату и заперся на ключ, предоставив жене возможность действовать, как ей заблагорассудится. Так он поступал лишь в самых крайних случаях — в случаях крупной размолвки с женой. Теперь же дело было не просто в размолвке, все стало гораздо сложнее и глубже, ибо он твердо решил уйти от жены и сказал ей об этом.

Правда, Леонид Владимирович был изрядно удивлен, что это его сообщение не вызвало сразу же крупного скандала, к чему он внутренне готовился. Однако, зная много лет свою жену, он нашел объяснение тому спокойствию, с каким она все это восприняла: Лиза не умела одновременно заниматься несколькими делами. В разное время его жену могло захватить и увлечь лишь одно дело, какая-то одна цель, и тогда она бросала всю свою энергию для достижения этой цели, считая все другое несущественным. Однако позже несущественное могло превратиться для нее в очередную цель и тогда вся ее энергия мгновенно устремлялась по новому руслу. Но неделю назад, когда он объявил Лизе, что не поедет в Одессу, то есть не вернется к себе домой, в их квартиру, где живет ее мать-старуха и их взрослый сын, мысли жены были заняты предстоящим отъездом, магазинами, багажом и прочими хлопотами, и потому его слова показались ей мелочью, не стоящей внимания.

Леонид Владимирович понимал, что этим не кончится. Но он знал и другое: на сей раз он поступит так, как решил.

Он прошел на корму, присел на бухту каната. Теперь лунная дорожка голубела и серебрилась прямо перед его глазами. От нее разливалось в стороны призрачное свечение, а посредине волны вспыхивала и гасла, вспыхивала и гасла тонкая, очень тонкая, изогнутая кверху, белая, скользящая полоска, похожая на лебединую шею. И это призрачное видение, эта игра ночных красок на морских волнах вдруг выдернула из его памяти давно забытое. И это забытое начало развиваться в стройную картину.

Как-то, еще в студенческие годы, попал он на практику в Крым — к морю, в Кара-Даг, ко всему этому изумительному творению природы, сотканной красоте из Воды и Скал. Он тогда, полумальчишка, полуюноша, не понимал этой красоты, принимал ее как нечто само собой разумеющееся, как должное. Он просто жил и учился рыбацкому делу. И вдруг он услышал от рыбаков на пристани, что в бухте, на краю поселка, уже два года живет Лебедь, у которого какой-то злой человек убил из ружья Лебедушку. И он, Лебедь, верный памяти своей подруги, уже два года не покидает бухту — ни летом, ни зимой, когда всем лебедям настает время улетать на юг. И он увидел этого Лебедя, одиноко плавающего в укромной бухте. Многие люди, в основном отдыхающий народ, приходили поглядеть на этого печального рыцаря, носили ему хлеб и булочки. Лебедь подплывал к берегу, брал еду, бросаемую ему в воду, и уплывал затем от людей. Иногда он встречался с другими лебедями, ходившими парами или четверками, проводил с ними день на воде. Но те лебеди уплывали куда-то, а он оставался по-прежнему в своей бухте, там, где погибла его Лебедушка. А люди, понимая его горе и разделяя, принимая близко к сердцу его утрату любимой, каждый божий день приходили к морю кормить этого печального белого рыцаря…

И сейчас, глядя на волны, он вспомнил об этом случае — так похожи были лунные волны за кормой на неприкаянных лебедей. И в эту минуту он тоже посчитал себя неприкаянным в жизни. Так ему хотелось думать о себе. И эта скорбь, скорбь о самом себе, как ни странно, успокоила его.

Леонид Владимирович сидел на бухте каната, привычно держа на сердце правую руку. Ему не было холодно: штормовка защищала от ветра и брызг, пижама на поролоне не допускала к телу ночной прохлады. Сердце его билось спокойно и ритмично. Однако это мало радовало его. Он знал, что жить ему осталось недолго: даже десять лет — слишком мизерный срок, но и на десять он уже не рассчитывал. И знал также, что жизнь прошла плохо. Об этом он немало передумал в больнице, когда, отрешившись от служебных дел, был занят лишь своей болезнью и своими мыслями.

Эти мысли о прожитом не оставляли его все последнее время, и теперь, сидя на корабельной палубе, среди шумящего моря, под яркими звездами и пламеневшей луной, он думал о том же: процеживал, просеивал сквозь сито памяти былое. Ему хотелось добраться до сути — где же он проглядел, на чем споткнулся, коль его так обошла судьба?

Он не мог пожаловаться, что ему совсем уж не везло по службе. Напротив, начав с рядового инженера на небольшом рыбозаводе, он быстро пошел в гору, особенно и первые послевоенные годы, став заместителем начальника Дальрыбтреста. Потом его послали за границу: принимать на иностранной верфи строящиеся для нас по договору суда. Возвратясь на родину, он работал в крупных портах, северных и южных, в крупных рыболовных управлениях. Но всегда был только замом. Все время ему не хватало лишь одного шага, чтоб самому стать во главе, все время что-то заедало, где-то на последнем витке не срабатывала резьба, и гайка не закручивалась до конца. Десятки раз ему казалось — все, путь открыт! Но приходил другой начальник, иногда пожилой и опытный, иногда же молодой, никому неизвестный, и Леонид Владимирович оставался все в той же роли зама. Но он знал свое дело, нужды флота, умел все организовать, сманеврировать судами, дать план в самых трудных условиях. За это его ценили в министерстве, и бывшие приятели по институту, работавшие уже в министерстве, не раз обещали ему, что его вот-вот поставят во главе, или заберут в министерство, или еще что-то такое будет. Но и после этих обещаний опять где-то что-то заедало и на последнем витке не срабатывала резьба.