Литмир - Электронная Библиотека

Пять лет назад, казалось, все было решено: ему предложили возглавить одно из рыбодобывающих управлений. Но когда он приехал в главк за назначением, там кто-то вспомнил, что в свое время он успешно работал за границей, и ему вдруг предложили ту же должность, какую он занимал двадцать лет назад. Он не стал противиться, хотя понимал, что это понижение. И потому не стал, что на загранице настаивала жена…

Однако все эти служебные дела — понижения, повышения, перемещения — отступили от него сейчас на задний план, и не их имел он в виду, когда пришел к выводу, что жизнь не задалась, что прожил он ее никчемно и плохо. Он другое имел в виду, и это другое, когда он вспоминал, вытягивалось в длинную цепочку, состоящую из мелких звеньев, и на каждом из них как бы было написано: «не так». И вся цепочка, собранная из этих «не так», убеждала, что и вся жизнь была не так прожита.

Когда десять лет назад Леонид Владимирович вот так же, как теперь, решил уйти от Лизы, он тоже понимал, что живет «не так». Но тогда он считал, что во всем виновата война. Если бы не началась война, Оля вернулась бы от его родителей с Украины, куда уехала за месяц до войны рожать, он не знал бы Лизы и все сложилось бы иначе. А так началась война, Оля осталась у его родителей, на Украину пришли немцы, около трех лет он ничего не знал о своих, а когда узнал, что все живы и что у него растет сын, была уже Лиза и была ее мать — хроменькая с рождения женщина, с водянистыми глазами, тихо говорившая и бесшумно двигавшаяся, сильно припадая на усохшую ногу. Из-за этой ноги она даже летом ходила в грубых шерстяных чулках и в длинных, едва ли не до пят, юбках.

Он жил у них на квартире, в старом домишке на берегу моря, вблизи рыбзавода. Остроносенькой Лизе было шестнадцать, а ему двадцать пять. Она бросила восьмой класс и работала засольщицей на том же заводе, где и он. Была она худенькая и бледная, с вечно красными, вспухшими от соляного раствора руками. Этими руками она стирала и гладила его рубашки и небогатое бельишко, и он в благодарность за это, да еще и потому, что в доме было голодно (сидели на одной соленой рыбе), перевел ее из холодного цеха засолки в теплый цех закатки консервов. Он редко бывал дома — такое было напряженное время, но, бывая, стал улавливать, что в доме вместо соленой рыбы приятно запахло свежими консервами. Он не сказал о своем открытии Лизе, а сказал ее хроменькой матери: предупредите дочь, за это увольняют и судят. А Оля все не приезжала: то заболел дифтеритом сын, то сама она заболела, то заболела мать, потом отец Леонида Владимировича. Все они как-то весьма подозрительно болели, и Оля не ехала. Потом написала, что ждет его, так как она устроилась технологом на консервный завод, где все восстанавливается, где не хватает инженеров и куда его немедленно возьмут. Но и он не мог ехать к ней: во-первых, его не отпустили бы с завода, во-вторых, у него кончалась бронь и его в любой день могли призвать в военкомат и послать на фронт, а в-третьих, как раз тогда у него обнаружилась язва желудка.

«Язва желудка… язва желудка, — мысленно повторил он про себя. — Какая глупость!..»

О язве желудка заговорила его хроменькая хозяйка. Как-то ни с того ни с сего она сказала: «Ленечка, а ведь вы совсем больной. Не иначе как язва желудка у вас. Я уже давно по лицу определила. Вы бы сходили, Ленечка, к Марье Авдеевне, она хорошая врачиха. Я попрошу ее вас полечить, все ж она родней мне приходится». Вид у него тогда в самом деле был никудышный: худой, лицо землистое, щеки запали. Толстая, оплывшая Марья Авдеевна, к которой повела его хозяйка квартиры, уложила его в больницу на исследование, а вышел он из больницы, получив кучу справок, утверждающих, что у него язва желудка. Уже кончался сорок четвертый год, были освобождены Киев, Львов, Одесса, и война откатывалась на Запад. Его хозяйка где-то раздобыла денег, спешно купила корову, стала отпаивать его парным молоком, кормить свежим творогом и пахучим желтым маслом, которое сама сбивала в бутыли. От армии его освободили, он поправился, округлился лицом, посвежел. В то время он уже жил с Лизой. Она бросила работу и сидела дома. С тех пор она так и не работала. В сорок седьмом у них родился Алик, Леонид Владимирович написал Оле, та выслала ему согласие на развод, и он расписался с Лизой. В пятьдесят третьем они уехали за границу, оставив Алика на попечение хроменькой тещи. А Оля в то время все еще жила с его родителями, и его первому сыну Володе шел двенадцатый год. Ну, а язва… никакой язвы у него не было. Но эта мнимая язва спасла его от фронта.

Да-а-а…

Так вот, когда он десять лет назад хотел уйти от Лизы, поняв, что живет «не так», он считал, что жизнь ему испоганила война. Теперь он считал, что во всем виновен сам, потому и не было в его жизни ничего по-настоящему большого: ни большой любви, ни большой радости, ни большого горя, ни больших друзой. Ничего он не испытал и не пережил в полную силу чувств, все было вполнакала. Даже не напился никогда по-настоящему: боялся Лизы. Да, что ж теперь скрывать — он ее боялся. Поэтому-то и не ушел тогда. Она сказала: «Уходи, но имей в виду: все узнают, как ты в войну увильнул от фронта. Не волнуйся, у меня есть свидетели! Ты спроси у мамы, сколько она масла той жабе, Марье Авдеевне, перетаскала! Вылетишь из управления как миленький. Лучше сиди и не рыпайся».

Так она ему сказала, и он не рыпнулся. Что ж рыпаться, если он действительно знал, что никакой язвы не было? Его поймали, как рыбку на крючок, и он не трепыхнулся, чтоб уйти с крючка.

Да-а-а…

Леонид Владимирович заерзал на бухте каната, стал поправлять под коленями штормовку. Ему всегда было муторно вспоминать об этом.

«Что было, то было… От правды не уйдешь, — думал он. — Но теперь конец, всему конец…»

Теперь он никого и ничего не опасался. Да и тогда, если честно, ему ничто не грозило. Просто он струсил. Махнул на все рукой, и жизнь поплелась дальше. Он не любил жену и жил с нею, создавая видимость благополучной семьи. И от него ничего не требовали, кроме зарплаты, которую ему следовало отдавать до копейки. За это теща кормила его скуповатыми обедами, а жена отвозила на его служебной машине в прачечную его рубашки и прочее белье, и на той же машине забирала. По утрам, когда он собирался на работу, хроменькая, согнутая набок теща неслышно двигалась за ним и кротко говорила: «Ленечка, не топайте, Лизочка спит». Иногда теща звонила ему на службу: «Ленечка, пришлите за Лизочкой машину, она и салоне на укладке волос». Воспитанием сына занималась жена. Конкурс в институт за него проходила она: бегала к ректору, проректору, обзванивала экзаменаторов. Но когда сына хотели отчислить за неуспеваемость, Леонид Владимирович и сам навестил ректора, устроил Алику академический отпуск. Так за уши и вытащили.

Да-а-а…

Уехать к старикам и прожить с ними остаток жизни — это решение созрело у него в больнице. Двадцать лет он не навещал отца и мать и не мог простить себе этого. В той же мере он чувствовал свою вину перед братьями и сестрами. Старшего брата, Андрея, он видел последний раз еще до войны, с младшим, Антоном, семь лет назад по-дурацки рассорился, сестер помнил маленькими девочками, хотя теперь они уже в солидном возрасте, имеют внуков. Он должен был повиниться перед ними, попросить у них прощения и остаться у своих стариков. Потому что все светлое, что было в его жизни, было тогда, в детстве и юности, когда он жил в родительском доме. И он хотел вернуться в то светлое и возродить его в своей душе.

3

Леонид Владимирович не мог представить, как выглядит сейчас его отец в свои девяносто пять лет и как выглядит в свои восемьдесят три его мать. Память удержала их такими, какими он застал их в свой последний приезд двадцатилетней давности. Отец — высокий, подтянутый, большелобый, глаза — серые, умные, русые полосы густы и без седины, надо ртом виснут сосулями усы. Он все еще руководил конструкторским бюро, курил трубку и любил пропустить рюмочку, — не скажешь, что семьдесят пять. Мать — низенькая, полная и… вместо черной косы — седая стрижка. Но глаза у нее живые, поблескивают двумя перезревшими вишенками; и сама она живая, быстрая: бегает, суетится. «Нина, сядь, пусть на тебя сын посмотрит», — говорит отец. «Сейчас, Володя, сейчас», — отвечает она, убегая на кухню. «Нина, посиди с нами, посиди», — просит мать и сам Леонид Владимирович. Отец щурит серые глаза и, пыхнув трубкой, говорит: «Слышишь, Нина, не забыл сын, как они тебя звали!» — «Как же он, Володя, забудет? Конечно, не забыл!..» — отвечает она, и черные вишенки сияют под седыми бровями, заволакиваясь счастливой слезой: сын помнит, что все дети, малые и большие, звали ее когда-то просто Ниной. Уж очень молода была она, и когда появлялась где-либо вместе с детьми, люди не верили: «Неужели это ваши?!» И старшин брат, обожаемый младшими, распорядился: «Будем называть маму Ниной, пусть думают, что сестра».

64
{"b":"545744","o":1}