Он узнал это от самого бригадира Акачу. Тот бросил стадо и примчался на нартах в село сообщить эту страшную весть. Когда Акачу пошел в его кабинет, синий от мороза, сгорбленный, постаревший на десять лет, Калянто сразу понял, что случилась беда. Пошатываясь от усталости, Акачу подошел к столу, рухнул на стул и завыл. «Если мужчина плачет, значит большая беда, — сказал ему Калянто. — Что случилось? Говори».

И Акачу рассказал. Они были совсем близко от Синего Камня, когда налетела пурга, повалила оленей. Как раз тогда и начался отел. Молодняк замерз на льду, заметенный пургой, замерзли важенки, многие не успели отелиться. «Так, — сказал, холодея, Калянто, выслушав сбивчивую речь бригадира. — Почему же ты пошел туда? Разве ты забыл свой маршрут? И разве ты не знал, что Синий Камень — голодное место для оленей?» — «Знал», — тяжко вздохнул Акачу. «Так почему ты пошел к Синему Камню?»

Запинаясь и вздыхая, Акачу стал рассказывать. Пастух Турилькот видел плохой сон, он вызвался погадать на оленьей лопатке и узнать, стоит ли им идти к Кривой Скале. Погадав, они узнали, что надо идти к Синему Камню, иначе их ждет беда.

«Мы тебя снимем с бригадиров. Тебе нельзя доверять стадо», — твердо сказал Калянто. «Да, меня надо снять. Я плохой бригадир», — нагнул голову Акачу и снова зарыдал в голос.

В тот же день две упряжки вышли к Синему Камню.

На одних нартах — Акачу, на других — Калянто и бухгалтер Чарэ. Пурга улеглась, свежий весенний снег, задубелый на морозце, прикрыл гололед. В круглом голубом небе весело катилось круглое красное солнце, прогревало спину сквозь кухлянку, обещало близкое таяние снегов и теплое лето впереди. Но ни солнце, ни тепло не радовали Калянто. С каменным лицом ходил он по белой искристой равнине, считал каждый бугорок под снегом: большой — важенка, маленький — трупик олешка. Большой — маленький, большой — маленький…

Вечером всех пастухов с женами позвали в ярангу Акачу. Чарэ подвел итог: погибло пятьсот шестьдесят оленей. Двести десять важенок и триста пятьдесят оленят. Пастухи сидели, как на похоронах.

«Бригадира мы снимем, — сказал Калянто. — Снимем и в район сообщим. Пусть ему в районе суд делают».

И тогда вдруг разом завыли женщины — все до одной, кто был в яранге. Завыли так, что у Калянто заломило в ушах.

Он не выдержал — вышел из яранги, побрел к стаду, лишь бы не слышать надрывного плача. Его догнал бухгалтер. «Зачем будешь в район сообщать? — спросил Чарэ. — В других бригадах отел хороший, пошлем в район общую сводку. Зачем людей обижать? Они сами крепко страдают». Калянто долго думал. Потом сказал: «Пусть будет так. Скажи им, чтоб перестали выть и не болтали языками».

Они уехали с Чарэ в село, и ни один человек, кроме них, не узнал о беде в седьмой бригаде.

Теперь Калянто прикидывал так и сяк, и получалось, что Барыгин никак не мог прознать об этом случае.

«Нет, не знает Барыгин, — думал Калянто. — Если бы знал, давно прокурора прислал».

Укрепившись в такой мысли, Калянто передумал идти в ледник и повернул назад, к берегу. Уж лучше ему заняться разгрузкой, чем носиться туда-сюда по селу: за работой меньше ненужных мыслен в голову лезет.

Для полной характеристики Калянто следует добавить одну деталь: председатель колхоза был неграмотным, хотя не в пример Киму-агитатору, понимал толк в буквах и умел отличить написанные слова от беспорядочных закорючек, которые однажды подсунул ему Ким под видом заявления. Калянто довольно успешно осилил первый класс индивидуального обучения у Нины Павловны, учительницы местной школы, но дальше учиться не стал, потому что как раз в то время благополучно разрешилась проблема с его подписью.

Дело в том, что как ни силился Калянто одинаково выводить свою подпись на денежных документах, подпись всякий раз получалась не похожей на образец, хранившийся в районном банке, и банк частенько не принимал документы, из-за чего задерживалось поступление денег в колхозную кассу. Однажды вконец отчаявшемуся Калянто пришла счастливая мысль: попросить своего соседа, искусного костореза, изобразить его подпись на куске резины, наподобие колхозной печати. Резиновая подпись удалась на славу. С тех пор, уже лет пять, Калянто пришлепывал эту резину на все бумаги и горя не знал.

К чести Калянто нужно заметить, что неграмотность не мешала ему быть хорошим хозяином. Он держал в голове все стада, все вельботы и всех зверей, добываемых на земле и в океане. Калянто совершал в уме сложнейшие хозяйственные подсчеты и нередко ставил в тупик бухгалтера Чарэ с его арифмометром. Ни от какой тяжелой работы он не отлынивал, а впрягался в нее вместе с другими колхозниками: если шел на вельботе за морским зверем, то становился бортовым стрелком и по нескольку часов не выпускал из рук карабин; если ехал во время отела в бригады, то не спал сутками, как и прочие пастухи, принимая и обхаживая молодняк, а попадал зимой на охотничий участок — ставил капканы вместе с охотниками.

Вот каким был председатель Калянто. И если кто усомнится, что в природе существуют такие председатели, пусть приезжает в Медвежьи Сопки и познакомится с ним лично. Но пусть товарища, предпринявшего далекое путешествие на берег Ледовитого океана, не смутит замок на дверях председательского дома, если доведется таковой увидеть. Дожидаться Калянто под дверьми не стоит — все равно не придет. Стоит его хорошенько поискать в селе — на улице, в конторе, на складах, на берегу, и он найдется. Найдется и обрадуется любому гостю с материка. Покажет село, звероферму, пошивочную, возьмет с собой на морскую охоту и расскажет тысячу разных прелюбопытнейших историй. Не расскажет только о своих двух женах, о падеже оленей в седьмой бригаде и о некоторых других вещах, мало интересных приезжему человеку. В дом к себе тоже не позовет, по известной уже причине. Зато поведет в маленькую колхозную столовую, и бойкая девчонка Маша Рультына, выпускница районной кулинарной школы, досыта накормит их острым рагу из оленины и душистыми, прямо-таки тающими во рту оленьими языками. Не меньше возрадуется Калянто, узнав, что гость издалека собирается уезжать. По первому же намеку он снарядит вельбот, чтобы отвезти его по воде в райцентр, или отправится с ним на аэродром и останется там до тех пор, пока «Аннушка» не поднимет гостя в воздух и не унесет его с глаз долой за самые, самые дальние сопки…

А пока что Калянто возвращался на берег, и всевидящий Пепеу опять заметил его.

— Эй, Калянто! — крикнул Пепеу, привставая на колени. — Почему ходишь без дела? Иди, слушай, что Коравье говорит! Делай ему беседу — он меня понимать не хочет!

— Некогда! — крикнул Калянто. — Вельботы надо разгружать! Я вечером приду! Скажи старухе, чтоб чай крепкий готовила!

— У меня чай всегда есть, а спирт я теперь не пью! — громко сообщил Пепеу. — Доктор сказал, все болезни спирт делает! Доктор сказал, живот плохо заживает, когда спирт пить! — На сей раз Пепеу не стал задирать рубашки, чтобы хоть на расстоянии похвалиться Калянто своим животом, а лишь приложил ладонь к шраму и громко осведомился: — Ты план по моржу хорошо делаешь? Сколько сегодня взяли?

— Десять моржей, девяносто нерп! — прокричал, удаляясь, Калянто. — Жди, Пепеу, вечером приду!

— Хорошая добыча! — крикнул вслед ему Пепеу. Потом снова крикнул: — Говори моей жене, пускай домой идет! Мне по режиму второй раз обед давать надо! Пускай не забудет!

— Скажу! — не оглядываясь, прокричал Калянто.

— Ты моим словам плохо веришь — слушай Калянто, когда придет, — сказал Пепеу Коравье, возвращаясь к прерванному разговору. — Он скажет, почему Рыпелю нельзя к Верхним людям тебя послать. Теперь закон новый есть: закон Рыпеля в суд поведет, суд в тюрьму посадит. Ты слыхал, что я тебе говорил? — Увидев, что глаза у Коравье закрыты, Пепеу потормошил его за рукав.

Коравье слегка дернул лысой головой, приоткрыл на мгновение глаза, но веки его снова тут же тяжело опали.

— Почему молчишь, если я вопрос задавал? — Пепеу сильнее подергал Коравье за рукав, опять спросил. — Слыхал, как я тебе беседу делал?