— Решил, когда начинать будем? — подходя, спросил Ким Барыгина.

— Решил, — улыбнулся Барыгин. — Вот Калянто говорит: часа за три управятся, часа два на отдых. Значит, в восемь вечера начнем. Радиолу можно за полчаса включать.

— Так, значит… Пойду, — подумав, решил Ким. Он медленно повернулся и пошел вверх по тропке в село.

Солнце перевалило за середину неба, упало книзу, — скосило лучи, и всякая неровность земли отбросила от себя темную короткую тень. Тени вельботов лежали неподвижно, тени людей перемещались, складывались вдвое и распрямлялись. Даже камушки покрупнее обросли крохотными тенями.

Барыгин и Калянто сидели на большом плоском камне, в тени изгрызенного весенним льдом берега. Барыгин расспрашивал председателя о колхозных делах. Калянто отвечал неспешно, через паузы, и казалось, прежде чем произнести какую-то фразу, он несколько раз повторял ее мысленно.

Они сидели, вели неторопливый разговор, а у воды по-прежнему работали люди — все село. Но ритм работы приугас: не было уже той задорной переклички голосов, не так проворно мелькали руки женщин и не так часто взблескивали острые ножи над горбатыми спинами моржей. Собаки покинули берег, куда-то пропали чайки и бакланы. И не было уже прежнего веселого гама с шуточками, с крепкими русскими словечками, с лаем собак и ошалелым криком птиц. Все как бы притомилось, притихло, обмякло: и люди, и солнце, и воздух, и океан.

В первое мгновение, когда Калянто увидел Барыгина, у него похолодело внутри. И потом, когда уже поздоровался с Барыгиным и обменялся первыми словами, этот противный холодок все еще хватал за сердце. Но Калянто не подал виду, наоборот, он широко улыбнулся, как улыбался всякому гостю, и, пожимая Барыгину руку, сказал:

— Ждем тебя, знали, что едешь. Совсем наше село забыл. Я думал, никогда не приедешь.

Он сказал это и с противным холодком под сердцем ждал, что ответит ему Барыгин: если знает про седьмую бригаду, значит, сразу скажет, если не скажет — значит, ничего не знает. Барыгин сказал, тоже широко улыбаясь:

— А я взял да и приехал. Давно по берегу хожу, смотрю ваши трофеи. Много настреляли. Десяток таких ходок, и на зиму хозяйство кормами обеспечено. Правильно?

Холодок под сердцем растопился — Барыгин ничего не знал. Уж кто-кто, а Калянто не раз видывал председателя райисполкома в гневе. В гневе он не улыбается, и голос у него такой быстрый и веселый не бывает. И Калянто, успокаиваясь, ответил:

— Когда океан тихо лежит, ветер спит — вельбот пустой не бывает. Мы пять часов стреляли, могли больше взять, да мотор на вельботах слабый, большой груз не тянет.

— Сам тоже ходил? — спросил Барыгин.

— Все мужчины ходили, — ответил Калянто и вдруг спросил. — Может, ты голодный, обедать хочешь? Пойдем, я тебя угощать буду.

— А что у тебя на обед сегодня? — улыбаясь, спросил Барыгин.

От этого вопроса Калянто снова ощутил под сердцем знакомый ледок.

— Зачем у меня? — поспешно ответил он. — У нас столовый хороший есть, повар хороший Маша есть, учился, как обед вкусно делать. Там обед попробуем. У меня жена здесь работает, сын работает, некогда обед делать. Потом тоже столовый пойдут.

— Да нет, я пока есть не хочу, — ответил Барыгин и предложил: — Давай присядем, председатель, расскажешь свои новости.

И вот сидят они вдвоем на камне под обрывом. Барыгин слушает, устремив глаза на облитый солнцем океан, а Калянто рассказывает и смотрит прямо на носки своих мокрых сморщенных торбасов. И получается, что дела в колхозе идут лучше не надо: приплод в стадах растет здоровый, крепкий, оленей после отела намного прибавилось, моржей и нерп настреляли столько, что в леднике уже не хватает места. Амурские лисицы растут, не болеют. Моржовое мясо пожирают за милую душу. На будущий год от «чернобурок» хорошего дохода можно ждать…

Барыгин смотрит на зеленоватый океан, слушает Калянто и думает о том, скажет или не скажет председатель о седьмой бригаде, о падеже оленей, о бригадире Акачу. Ему самому хочется спросить о седьмой бригаде, вопрос так и вертится на языке, но он подавляет это желание и говорит о другом:

— А в «Красном луче» беда: не выживают черно-бурые. Третий год заводим, и гибнут. Председатель наотрез отказывается новых брать. Ферма прекрасная пустует. В сто пятьдесят тысяч одно строительство обошлось. В чем дело, не поймем.

— Ты наш фельдшер Павлов спрашивай: он важный секрет знает, — отвечает Калянто. — Он трава в тундре рвал, больным лисицам давал. Как поели десять дней — бегать начали. Трава витамин большой держит. Весна была — вся школа этот трава собирала, лисиц кормили.

— Да ну?! — удивляется Барыгин. — А что за трава?

— Такой мелкий листочек, — подняв крохотный камушек, показывает Калянто. — Как зовут, не знаю. Ты фельдшер спрашивай, он этот витамин придумал. Пускай брошюра пишет, всем колхозам посылать можно.

— Обязательно спрошу Павлова, может, в самом деле трава лечебная.

Барыгин твердо помнил, что в отчетной сводке колхоза по отелу ни о каком падеже оленей, тем более массовом, не упоминалось. Он сам просматривал сводки всех хозяйств перед тем, как отправить сводные данные в облисполком, и, судя по сводке, отел в Медвежьих Сопках прошел хорошо.

«Скрыли, конечно. Калянто скрыл. Вот тебе и лучший председатель!»

Калянто умолк и сидел, по-прежнему сосредоточенно разглядывая носки сморщенных торбасов.

— Что замолчал, председатель? — повернулся к нему Барыгин.

— Что говорить могу? — развел руками Калянто. — Все новости тебе сказал.

«Нет, брат, не все, — подумал Барыгин. И вдруг решил: — Ладно, я тоже сейчас не скажу. Посмотрю ваши бухгалтерские книги, потом поговорим».

Барыгин встал.

— Ну, раз новости все, пойдем и мы поработаем. Неудобно сидеть, когда другие потеют, — сказал он, снимая пиджак. — В воду не пойду — сапоги промокнут, а нагружать тачки смогу.

— Это можно, — ответил Калянто, трудно поднимаясь с камня.

Только теперь он почувствовал, до чего устал: ноги задубели — не выпрямишь, мышцы в плечах свело, ноют кисти рук. А кроме всего, Калянто хотелось спать. Как-никак, а за последние трое суток поспать ему пришлось часов шесть, не больше. Каждую ночь выходили на охоту, потом разгрузка, разделка, — и опять готовь вельботы, чисть карабины, точи гарпуны, собирайся в океан.

Барыгин положил на землю портфель, бросил на него пальто и пиджак, придавил сверху камушком и широким, крупным шагом пошел к вельботам, закатывая на ходу рукава теплого свитера, в котором издавна ездил в командировки.

За ним, переваливаясь как утка, устало брел Калянто, цепляясь носками торбасов за гальку.

Они сидели на крыльце у Нутенеут — Рыпель, Ким и сама Нутенеут. Из дома доносилось пьяное всхлипывание и крики Еттувье, требовавшего, чтоб его развязали.

Все получилось неладно. Не застав дома отца, Рыпель зашел к Нутенеут узнать, куда мог деться Коравье и не случилось ли с ним каков беды. Услышав от Нутенеут, что она недавно видела Коравье, он успокоился и остался у нее обедать. Нутенеут не только была соседкой отца, Рыпель с ней когда-то учился в школе колхозных кадров. Еттувье достал к обеду флягу со спиртом. С этого все и началось. Подвыпивший уже Еттувье после первой рюмки совсем захмелел, после второй начал крошить посуду на столе. Рыпель пригрозил отправить его в милицию. Тогда Еттувье бросился на него, пришлось отбиваться. Нежданно подоспевший Ким помог связать буяна…

Наконец причитания в доме стихли.

— Он теперь долго спать будет, — сказала Нутенеут, вытирая мокрые глаза.

Рыпель и Ким ничего не ответили ей. А что отвечать?

Рыпель понимал, что напрасно задержался у Нутенеут и ввязался в драку с Еттувье. Как работнику райисполкома в драку ему ввязываться не следовало.

Нутенеут понимала, что ее семейная тайна, которую она так старательно прятала в стенах своего дома, теперь уже ни для кого не тайна. Но, как ни странно, сейчас ей было все безразлично. Она даже знала, что ответит Барыгину, если он спросит о муже: «Да, — ответит она, — он пьет и дерется. Клуб у него запущен, аппаратура грязная, фильмы показывает когда захочет. Если хотите, переведите меня в другое село, если хотите — снимите с председателя сельсовета. Я уеду и с Еттувье жить не буду. Устала, больше не могу».