Мой Театр назывался и, насколько я знаю, этого названия пока ещё никто не отменял, Московским театром драмы и комедии на Таганке. А Московский драматический-то в другом конце московского нынешнего центра, поближе к Агентству по авторским правам...
Эфрос, в общем то, сделал из "На дне" достаточно таганский спектакль - и но мысли, и по сценографии (здесь использованы почти целиком сценографические заготовки к "Борису Годунову"). Даже фрагмент одной из песен Высоцкого попал ни к селу ни к городу в музыкальную окантовку спектакля. Вообще как к руководителю, новому руководителю, пришедшему на театр в очень трудный момент, претензии труппы к нему были, на мой взгляд, излишни. Он ничего не менял в труппе и в распорядке театрального бытия. Он не занял - деталь, конечно, но красноречивая, замечу, деталь - любимовский кабинет. Сделал себе скромный, аскетический кабинетик на месте старой мужской артистической, сохранив там гримировальный столик Высоцкого. А кабинет Юрия Петровича с автографами на стенах год пустовал, лишь потом туда вселилась бездомная литчасть.
И всё же - не проходит ощущение потери. Настолько острое порой, что диву даёшься. Юрий Петрович - в эмиграции. "Кто вне родины - эмигрант..."
Был в театре третьего дня, а наутро проснулся в липком ноту, такие страсти привиделись театральные, таганские.
Во сне вижу, что это не он, а я покидаю Россию. Должен покинуть вот-вот. Граница. Странное какое-то здание - высокое и узкое, внутри рельсы, как в трамвайном депо. Рельсы уходят вперёд и упираются в ворота - огромные, вертикальные, укреплённые изнутри металлическим уголком крест-накрест, как стены товарных вагонов. И окрас вагонный - коричневый с красноватым оттенком.
На высоте в два человеческих роста из ворот этих торчат блёсткие металлические штыри. Обречённый на изгнание стоит между рельсами. Освещение тусклое, как перед рассветом...
Ворота начинают наклоняться внутрь. Медленно, но неотвратимо. Кажется, вот-вот они раздавят тебя, как букашку, всей гигантской своей массой лягут на приговорённого. Но чётко срабатывает хорошо отлаженный механизм: махина замирает в полуметре над головой. Изгнанник берется за штыри, повисает на них распято... Ворота беззвучно возвращаются в вертикальное положение. У-образно висит на штырях без нескольких минут изгнанник... И - больше никого во всём этом чёртовом депо! Только ты и невидимый механизм, и серое промозглое утро.
Ворота вместе с распятым пошли вверх. В приоткрывшуюся щель видны рельсы, уходящие в никуда - в серость, в сырость, в вакуум. Приподнятые ворота делают полуоборот вокруг вертикальной оси. Через мгновение - ещё полоборота, и ворота уже без изгнанника опускаются наземь - плотно, грузно, без щелочки. Изгнанник остался но ту сторону. Этот изгнанник - я...
Старое правило: если сон очень уж противный, необходимо заставить себя проснуться. Что и было сделано в ночь на 29 января 1985 года. А накануне был в Театре - моём и уже не моём...
Надо, однако, рассказать про события предыдущих лет, трёх последних лет моего Театра, про события и эпизоды, достоверно известные немногим. Достоверность этого рассказа достаточно высока. В тех случаях, когда излагается догадка, версия, они мною за факты не выдаются...
Когда началось начало конца, и с чего началось?
С роста популярности театра и Любимова лично? Роста самоуважения, самолюбия, самолюбования? Так ему ж - отдадим должное - было, чем гордиться. И отчего загордиться - было. С годами Любимов стал менее демократичен и терпим, это факт. Но, если честно, я не знаю человека, которого слава или власть не испортили бы хоть в какой-то степени...
Но было и другое: то, о чём Ю. Бондарев написал в "Игре" ("Новый мир", 1985, № 1-2). Приведу три цитаты.
"...Я совершил преступление? Только в одном, как я помню: мне нужно было повернуть руль вправо, чуть-чуть вправо, к обочине, а я повернул его влево..."
"...Есть птицы певчие и птицы ловчие. Так вот, ловчие, даже когда они сыты, могут ударить острым клювом в затылок. Смысл? Его нет. Но желание ударить есть. Причин тысячи. И одна мельче другой..."
"...Умишко у них конформистский, трусливый! Да и хлеб с маслом терять никому не хочется. Я слышал, как один осёл, у которого всегда полные штаны, в своём кабинете кому-то сказал: "Поразительная способность у Крымова наживать себе, мягко выражаясь, оппонентов! Чего ему не хватает? Известности? Денег? Неуправляемый левак и эгоист! Развелось таких оппонентов - уйма, и каждый двумя руками держится за кресло, а зубами - за стол! И почти все - неумейки!"
Полагаю, так или примерно так думают не только герои повести Бондарева, но только ему дозволено было высказать это публично. И сразу же - нелепая рецензия в "Комсомолке", а один очень умный, достаточно высокопоставленный функционер прямо назвал "Игру" антисоветчиной... Я думаю, антисоветчики как раз те, о ком сказано в приведённых выше цитатах. Технология клеветы, технология превращения в диссидентов, активно работавших на социалистическое искусство, на коммунистическую идеологию - отработана годами. Это оружие преуспевающей посредственности. На днях сестрица звонит: "Ты знаешь?! Голоса передают какое-то интервью твоего Любимова, напечатанное в "Континенте". Такая антисоветчина! И как же он это скрывал!.." И невдомёк дурёхе, что скрывать-то нечего было. Человек хотел честно работать. И убеждённо, идейно, коммунистически. Лишая его этого общечеловеческого права, в нём воспитывали, да, именно воспитывали ненависть к социал-извращенцам. А у них - власть, большая или маленькая - не суть... Ещё Ленин мечтал о власти в руках только талантливых и порядочных. Не выходит!..
Бондаревский герой работал в кино. Но, как у искусств есть общие законы, так и у правления искусствами - общие инструкции и инструменты. И примат неумеек из управленческих сфер над Мастерами - одно из таких неписано узаконенных положений, столпов нынешнего бытия.
Говорят, бог шельму метит. Как анекдот рассказывают в журналистских кругах, что в центральном аппарате Главлита есть два старших цензора (или как их там называют - инспектора), которых приставляют к в чём-то провинившимся изданиям, к "Химии и жизни" - сейчас. Так вот, фамилии этих специалистов бдительников - Глазатов и Молчановский! Как говорится, нарочно не придумаешь. А делами театральными в Управлении культуры Мосгорисполкома в годы борьбы за два последних спектакля моего Театра ведал человек по фамилии Шкодин! Своими глазами читал распоряжения за его подписью ко поводу незалитованных показов спектакля памяти Высоцкого. По этой причине Любимов и Дупак были выговорами облеплены, как столбы - объявлениями где-нибудь в людном месте на Соколе.
Советскому театральному искусству Шкодин нашкодил - дальше некуда. Все эти шкодины-глазатовы-комки-воронки и есть первопричина трагедии Любимова...
Хватит, однако, литературных параллелей, суждений, снов. Мое дело - бытописание: что было, что будет, чем сердце успокоишь... Итак, спектакль памяти Высоцкого был закончен летом 1981 года. Вечер, о котором рассказывал, стал неофициальным закрытием сезона, а где-то в октябре открылся новый сезон и снова возобновили работу над этим спектаклем. Были, конечно, и прогоны, на которые прорывалась молодежь с улицы... Посыпались санкции. Любимов обращался за поддержкой в разные инстанции, а они, как в детской игре, ни да, ни нет не говорили. Все боялись взять на себя ответственность, а за бездействие у нас не наказывают... Все всё понимали и - не предпринимали ничего. Говорильня тянулась, ни одному высокому администратору от искусства не хватило смелости дать "добро" этому спектаклю-обязанности. Обязанности живых перед мертвым. Спектакль этот был очень нужен не только театру - партийной идеологической работе в целом.
