А "капитан" - это Юрий Петрович.

Почти год назад проиграл я крупный спор. Применил к учителю строки ученика:

Не волнуйтесь - я не уехал,

И не надейтесь - я не уеду!

... Иных уж нет, а те далече. Где-то он, Юрий Петрович, сейчас?! С кем. Как ему работается, дышится?

Как его не хватает здесь.

В начало

Так уж получилось, что в антимирной" главе этому актёру отведено много места. Рассказать о нём, как я его видел и как вижу теперь, уместнее всего здесь, между главами, посвящёнными двум поэтическим представлениям моего Театра. Потому что это будет рассказ прежде всего о поэте - первом поэте Таганки, если не всея Руси.

Скажу сразу: друзьями мы не были. Более или менее приязненные отношения складывались долго и непросто. Высоцкому семидесятых годов, как мне кажется, была свойственна подозрительность, и он полагал, что в театр меня "подсадили". Он сам сказал это вслух, когда убедился, что неправ. Это, так сказать, его грех, а был и мой. Дурацкая боязнь выглядеть чем-то вроде поклонницы (об этом я уже писал в предыдущей главе) заставляла в общении с ним - именно с ним! - подчас вести себя независимо-грубо, и был эпизод, за который мне сегодня стыдно. Обязательно расскажу о нём, когда время придёт, но прежде о том, как Высоцкий появился на Таганке.

Спектакль поставлен в 1967 году. Премьера 16 мая. Прошёл немногим больше двухсот раз. По причинам, почти очевидным, его "рекомендовали" играть не чаще двух раз в месяц, что и выполнялось неукоснительно.

Спектакль очень трудный, требующий от исполнителей чрезвычайной чёткости, с одной стороны, и нервного напряжения, накала - с другой. Требования - почти взаимоисключающие. Но когда и то и другое соблюдено, - сила спектакля необыкновенная. Он - не только о Маяковском. И не только о Таганке. О тяжести бытия в поэзии, в искусстве вообще. И когда "Время, вперёд!", и когда болото безвременья.

Через весь спектакль рефреном проходят раннее хрестоматийное:

Послушайте!

Ведь если звёзды зажигают,

значит - это кому-нибудь нужно?! -

и четверостишье, которое даже в полном Собрании сочинений найти трудно - не вошло в окончательные варианты никуда:

Я хочу быть понят своей страной,

а не буду понят -

    что ж?!

По родной стране

    пройду стороной,

как проходит

    косой дождь.

Это четверостишье, повторяю, не вошло ни в одно из законченных стихотворений, сохранилось в записных книжках и в одной из статей 1928 г. ("Письмо Равича и Равичу" ). Там оно приведено со знаками препинания и с такой припиской: "Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик (приводится это четверостишие. - B.C.). Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождём перышки вырвал"...

Есть бравада в этом утверждении. Мысль, "романсово" выраженная в нём, преследовала поэта на протяжении многих лет и, более того, отголоски этой строфы чуткое ухо услышит и в раннем Маяковском, начиная с "Облака в штанах", и в трагической незавершённости последних его стихотворений, печатающихся иногда в сборниках как "Неоконченное". И Любимов с дружиной были абсолютно правы, сделав этот нервный стих одним из ключевых в спектакле.

До сих пор на углу старого здания театра стоит вертикальная стальная конструкция, окрашенная чёрным: махонький человечек со вздыбленными руками держит её, подобно атланту. Раньше конструкция была декорирована под детские кубики с буквами русского алфавита. Буквы на белых гранях составляли но вертикали слово "Послушайте", на красных - фамилию "Маяковский". Такие же кубики - белые, зелёные, чёрные, красные - стали основой сценографического решения спектакля. Придумал это оформление Энар Стенберг, так во всяком случае писали в программе. А вообще, по отзывам участников, работа над "Послушайте!" была коллективной работой в максимально полном значении этого слова. Среди тех, кто её начинал, были режиссеры -Любимов, Глаголин, Валерий Раевский, актёры Смехов, Золотухин, Высоцкий, литературоведы, поэты.

Поэт в этом спектакле един не в трёх - в пяти лицах, и ни один из пяти актёров не мазался, не стремился к портретному сходству с Маяковским. Важнее - мысль, идею, некую определённую грань личности и таланта воплотить. (Спустя десяток лет этим приёмом широко будет пользоваться Театр им. Ленинского комсомола в таких спектаклях, как "Революционный этюд" Шатрова, где Олег Янковский впервые совсем без грима сыграет Ленина, и в "Гренаде" - но Светлову и о Светлове, где личность поэта в соответствии с его ненаписанной сказкой про гражданина с фамилией Рубль обратится россыпью гривенников). Строительные блоки Таганки крупнее. Золотухин (в последние годы и Прозоровский) играет лирика, ранимость, легко уязвимую психику, сердце, принявшее пулю в апреле тридцатого... Вроде бы антиподен, антимирен ему Маяковский Шаповалова (в первые годы спектаклевого бытия этого же Маяковского играл и Высоцкий): это сила, позволившая поэту выстоять, дожить до 37, это благоприобретённая устойчивость к бытию и кретинической по сути критике; это, наконец, мужчина. Маяковский Хмельницкого - жёлтая кофта, "гений, мот, футурист с морковкой" (морковки, правда, нет, но жёлтую с продольными чёрными полосами кофту Борис не снимает почти весь спектакль). Маяковский Смехова - философ, умница, интеллигент. Наконец, Дима Щербаков (в последние годы и губастый Игорёк Штернберг) играет "красивого, двадцатидвухлетнего" Маяковского, к которому до последнего дня так и не пришло "позорное благоразумие".

И из этих пяти монолитов складывается образ Поэта.

Кроме них, на сцене двое ведущих - женщина (Зинаида Славина или Вика Радунская) и мужчина (обычно Сева Соболев), - периодически организующих действие. И - хор, примерно дюжина актёров, трансформирующихся но ходу спектакля и в строителей нового мира, и в прозаседавшихся, и в публику па вечерах в Политехническом, и в свору мещан, затравивших поэта. Среди исполнителей этой своры память выделяет Юру Смирнова с его редким "антиобаянием". Его антигерои узнаваемы, он в равной степени точен и в фарсе, и в сугубо бытовых эпизодах. Олицетворение своры. Смирнов умеет вести за собой ансамбль, что он и делал.

Как и во многих других таганских спектаклях, в "Послушайте!" важна роль музыки. Здесь - преимущественно фанфарной (композитор Эдисон Денисов). Однако и фанфары могут быть издевательскими и трагичными, что стало ещё одним, пусть частным, откровением этого спектакля.

Последний раз смотрел его 11 февраля 1985 г., когда мой Театр рушился уже всерьёз, когда из первой пятёрки Маяковских работали три - Хмельницкий, Шаповалов, Смехов, и все три -либо уже ушли из театра, либо подали заявления об уходе. К тому же Шопен маялся радикулитом, на уколах работал; Венечка голос сорвал, простужен был вдребезги... А спектакль всё равно прошёл на ура, на овацию и цветы в конце.

Всё. Больше не увижу, скорее всего, этого спектакля. Так что эти записки - и для себя...*