Игорь с самого начала играл фарс, призывая на себя огонь критиков, в целом положительно отзывавшихся о том давнем студенческом спектакле. Не верите? Загляните в примечания к третьему тому шеститомника "Бертольт Брехт. Театр". Том с "Добрым человеком" издан в том самом 1964 году.
Любопытнейшие вещи там можно прочесть: "Наиболее значительной нз советских постановок "Доброго человека" был спектакль Ленинградского академического театра им. Пушкина. Премьера - нюнь 1962 года". Где она, эта "наиболее значительная", кто из ленинградских театралов ее помнит?! "Доброго человека" по-любимовски, по-студенчески, по-щукинскн, по-брехтовски в конце концов, ленинградцы увидят лишь через полтора года. Позже я, может быть, расскажу немного о том, как принимали и воспринимали Таганку во время ленинградских гастролей, а пока еще несколько слов из примечаний к изданию Б. Брехта 1964 года Есть там несколько строк о любимовской постановке, вот они: "В 1963 году пьеса была поставлена в Москве Театральным училищем им. Б. В. Щукина. Режиссер - Ю. Любимов. Спектакль пользуется большим успехом. В нем соединилось вдумчивое и уважительное отношение к сценическим принципам Брехта с вахтанговской традицией полуимпровизационной зрелищности. Правда, в отдельных случаях, например в трактовке роли цирюльника Шу Фу - эта зрелищность сказывалась во внешних эффектах, не соотнесенных с концепцией спектакля в целом".
К черту концепции! Они от контрацепции. А о живом спектакле надо живыми словами говорить. Предельно заостренная роль Игоря Петрова куда точнее и честнее, чем сдержанная оценка критика. Критика понимаю: должен же он всем сестрам раздать по серьгам, уравновесить как-то похвалу н брань. Иначе нельзя: сказать только хорошее о каких-то там выскочках-студентах... Нет, их и похвалить нужно, и дружески по плечу похлопать, и обязательно добавить менторски, что, мол, мало ещё работаете, нужно то да се...
Но вернемся в зал Вахтанговского театра в зимний день 30 января 1964 года.
Очень трудно анатомически препарировать то, что любишь. Но есть слабая надежда, что те, кому никогда не увидеть гениальной любимовской постановки одной из лучших пьес Брехта, будут когда-то читать эти записки. Хочу, чтобы передалось им, их воображению то, что видели и любили мы.
Все любимовские спектакли многокомпонентны. Мой Театр использовал все средства воздействия на кору и подкорку, кроме разве что электрических раздражителей, вживленных непосредственно в мозг. Но наэлектризованность во время его спектаклей, начиная с "Доброго человека", была естественным состоянием зала. Достигали этого, как правило, чрезвычайно простыми средствами. Во-первых, старались разговаривать с людьми доверительно, без мелодекламации и обрыдлого пафоса. Во-вторых, ничто человеческое моему Театру не было чуждо, и работал, ориентировался он на человеческое в человеке и человеческое - в толпе. Отсюда точность простых слов и простых способов воздействия. В "Добром человеке", с которого всё началось, из способов воздействия можно выделить три: плакатно-простую сценографию (о ней уже говорилось), нетривиальную пластику исполнителей большинства трагикомических ролей (говорилось о некоторых) и - музыку.
Она проходит через весь спектакль. Едва отзвучали брехтовские слова о месте действия, как музыкант-"переводчик" - это Борис Хмельницкий ("Хмель") - коснулся клавиш аккордеона. II начал набирать на клавишах - именно набирать, как ребенок на пианино одним пальцем, простенькую щемящую мелодию. Под эту музыку пустеет сцена и начинается монолог Водоноса. Подобные же нехитрые мелодии и в дальнейшем оттеняют ключевые сцены спектакля, помогают передать нам с вами настроения героев...
Как и во многих других пьесах Брехта, в "Добром человеке" есть песни-комментарии, называемые обычно на немецкий лад зонгами.
Музыку к "Доброму", в том числе ко всем зонгам, написали Борис Хмельницкий и Анатолий Васильев - те самые музыканты, что ненавязчиво ведут спектакль, поддерживая его ритм и заполняя паузы. Они оба учились не на любимовском курсе, участниками "Доброго" стали благодаря музыкальности, и тем самым фактически застолбили себе место в группе будущего Театра на Таганке. У Анатолия Васильева в этом спектакле были дублеры, у Бориса Хмельницкого их не было в течение 20 лет.
Нет в оригинале брехтовской пьесы и некоторых зонгов, звучащих в спектакле - например, в шеститомнике Брехта я не нашел набатной песни из предпоследней картины:
"Шагают бараны в ряд,
Бьют барабаны.
Шкуры на них дают
Сами бараны!
Сами бараны!..."
А это:
"Вчера еще в глаза глядел,
А нынче - всё косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел,
Все жаворонки нынче - вороны.
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О, вопль женщин всех времен:
"Мой милый, что тебе я сделала?!"...
Марина Цветаева. Ее прекрасные, по-женски нутряные, чрезвычайно русские но духу и интонации стихи превратились в песню-комментарий к теме любви героини-китаянки из пьесы автора-немца. И как органично вошел этот зонг в спектакль, в его ритм, как ловко сочленился стилистически с другими - изначально брехтовскими зонгами - о дыме, о Дне святого Никогда, о семерых слонах...
У Хмеля, помимо роли ведущего, была в этом спектакле еще одна роль - эпизодическая, но важная и точная. Каждый раз, когда на сцене появлялась эта пара - сутулый, жутко длинный торговец коврами и маленькая вертлявая его жена - в зале возникал смех. Его играл Хмель, ее - Таня Жукова. Двадцать лет назад примерно такой же рисунок роли был у Люды Возиян - первой исполнительницы этой роли и первой невозвратной потери моего Театра...
Вроде роли-то их, этих стариков, - розовые: это они одолжили героине свои сбережения, одолжили безоглядно и разорились в конце концов, и попали в "доходные дома господина Шуи Та". В ключевой сцене второго акта они должны играть доброту, и только. Так написано у Брехта. Но Любимов и молодые его актеры придумали характеры. Когда старики одалживают Шен Те деньги, та, обращаясь к ковровщику, говорит ему: "Если бы боги слышали, что говорила ваша жена, господин Фен! (в спектакле имя опущено). Они ищут добрых людей, которые счастливы. А вы, должно быть, счастливы, помогая мне, я ведь попала в беду из-за любви". И старик-Хмель очень тихо, в воздух, почти про себя вторит ей: "И я попал..." У Брехта в шеститомнике этих слов нет. Вместо них - благостная ремарка: "Старики с улыбкой смотрят друг на друга". Оказывается, и Брехта можно еще заострить, сделать еще сценичнее, еще циничнее и точнее! Семенящие шажки двух неравновеликих стариков (обратно пропорциональная иерархия в этом семействе стала одной из лучших комических красок спектакля).
Эта пара почти всегда гармонична. Иногда, очень редко, Татьяна переигрывала Бориса...
Еще одна очень брехтовская и очень трудная роль - роль безработного летчика Янг Суна, которого полюбила Шен Те, и который ее продал. Как продал бы и мать и все на свете - за право снова летать, как декларирует он сам в первой половине пьесы-притчи. Но потом оказывается, что Яну и на земле может быть хорошо - водились бы деньжонки, было что пожрать да кого пощупать. Для этого он не прочь и поработать, желательно - не прикладая рук, не утруждая себя ни в малой мере... Первым исполнителем этой роли был Николай Губенко. Но почти так же, как старушка в исполнении Люды Возиян, надолго ушел из памяти Янг Сун Николая Губенко, заслоненный неистовым Янг Суном Владимира Высоцкого. Лишь после смерти Высоцкого, в день девятнадцатой годовщины театра (последний день рожденья театра при Любимове) вновь увидел я Губенко в его первой на профессиональной сцене роли. Увидел, что общий рисунок роли шел от него, что даже "фирменные", казалось, резкие движения Янг Суна - Высоцкого в сцене несостоявшейся свадьбы и песне про День святого Никогда идут с премьерных времен. И столько отчаянья, тоски, безысходности звучало в этой песне и у Николая, и у Володи, и у Толи Васильева, и у Миши Лебедева в строфе:
