А на лодке, как и во время перехода, основными нашими рабочими местами были первый отсек и рубка гидроакустики, капсула и камера обтекателя основной антенны. Теперь, когда на лодке была постоянная вахта экипажа, наше сообщение о работах в капсуле и обтекателе носило строго официальный и обязательный характер и каждый раз в лодочный вахтенный журнал записывалось начало и окончание работ. В один из таких дней наши работы проводились в капсуле и в прочном корпусе, а обтекатель был заполнен водой (антенна замачивалась перед очередным измерением сопротивления изоляции). Перед началом обеда я сообщил вахтенному офицеру о перерыве в работе в капсуле и мы отбыли на обед. Когда после обеда мы подъезжали к «Котласу», еще из окна автобуса мне показалось немного странным положение гондолы — она как будто бы наклонилась вперед. Перед началом послеобеденной работы все отправились в нашу «шару», а я в темпе побежал на корму «Котласа» в наш изолятор, чтобы взять нужные бумаги и успеть на диспетчерское совещание, которое проводил Башарин. Я вошел в тот момент, когда Башарин уже начал совещание с сообщения, что на лодке сейчас идет отработка системы дифферентовки. Поняв почему мне показалось странным положение гондолы, я пулей вылетел из кают-компании «Котласа» и побежал на лодку. С криком открыта капсула я «провалился» через люк в центральный пост, здорово напугав вахтенного офицера. Мгновенно оценив ситуацию, он начал выравнивать лодку. Опоздай я ещё на пару минут на диспетчерское или не начни Башарин с того сообщения, капсулу непременно бы залило водой и никакого выхода в море не было бы, были бы крупные неприятности. С тех пор мы не только должны были сообщать об окончании работы в капсуле в центральный пост, но и сдавать её кому-нибудь из группы акустиков для задраивания крышек люка.
Огромный задел, созданный нами на переходе вселял уверенность, что мы успеем еще раз все проверить и до выхода лодки в море сможем подготовить экипаж акустической группы к практическим действиям. Начав ещё на ЛАО теоретические занятия с акустиками, мы продолжали их и в Северодвинске, которые вскоре стали подкрепляться практикой. Многие наши комплексники и сотрудники специализированных лабораторий передавали свои знания экипажу. Прежде всего практическим навыкам работы с аппаратурой комплекса надо было обучить техников-гидроакустиков и в этом деле, на мой взгляд, особенно преуспел Арнольд Вениаминович Виногор. Правда, и ученик у него был очень прилежный. К нашим заводским испытаниям мичман Козлов ориентировался в передающем тракте второй подсистемы почти на уровне его разработчиков. Учитель и ученик были очень довольны друг другом. И в каждый мой приезд в Ленинград уже из Западной Лицы я всегда привозил А. В. Виногору слова благодарности за учебу и приветы от мичмана Толи Козлова.
Полностью в штатном режиме, с электропитанием от корабельных сетей и с корабельной вентиляцией нашего комплекса мы начали работать после праздников числа с 10 ноября, хотя лаовцы считали точкой отсчета дату закрытия построечного удостоверения на нашу вентиляцию — 4 ноября. В те дни, когда наш обтекатель был заполнен водой, мы уже пробовали включать подсистему шумопеленгования, но в обстановке очень шумного берега и бухты, забитой сплошным ревом снующих буксиров, мы могли лишь сказать, что подсистема дышит, насколько её дыхание равномерно и без хрипов сказать было трудно. А вот связисты даже сумели опробовать свой передающий тракт. Правда, этому предшествовала длительная процедура получения специального разрешения на излучение от соответствующих служб заводов «Звездочки» и СМП, а также Заказчика. Вскоре нам представилась возможность оценить и как дышит подсистема шумопеленгования в условиях близких к реальным. Башарин предупредил меня, что лодка будет заведена в специальный стенд размагничивания на середине бухты и простоит там сутки. Я сразу вспомнил, что ещё в Ленинграде, после консультаций с нашими цифровиками, мной был подписан у проектантов лодки в СПМБ «Малахит» какой-то документ, где упоминалось размагничивание лодки при каких-то сумасшедших эрстедах. На нашем обсуждении хода работ я сообщил, что будет происходить с лодкой и о том, что когда-то я уже расписался в отсутствии у нас страха перед эрстедами. Мы решили, что нам не страшен не только бумажный, но и «живой эрстед», а это мероприятие необходимо использовать с практической для нас пользой, тем более, что оно будет проходить ночь и день в воскресенье, когда бухта и расположенные на её берегах заводы в основном отдыхают. Довольно легко я сумел договориться с Башариным и Русаковым о небольшой группе скатовцев, которые тоже хотели бы «размагнититься». (О том оказывает ли сильное магнитное поле какое-либо воздействие на человека никто и не думал). Нам разрешили, но предупредили, чтобы мы запаслись едой и питьем, т. к. с лодки будет не уйти, никаких буксиров на берег не будет. Своевременно мы загрузились на лодку, каждый взял что-то себе поесть, а питьевую воду я принес в 10 литровой канистре из нержавеющей стали производства Адмиралтейского завода, которую поставил в наш сейф в рубке. На ЛАО, кроме канистры, нам также сделали большой металлический закрывающийся на ключ ящик, который мы временно поставили в рубке гидроакустики и использовали его как сейф для хранения документации и некоторых измерительных приборов. В моей памяти частично стерлась информация о том, сколько же нас было и кто конкретно (м. б. и от воздействия «злых эрстедов»), но сохранилась, что был Паперно, Зелях, Новожилов, Глебов, Сидоров, Нодельман…
И вот произошло первое включение подсистемы шумопеленгования в более или менее нормальной обстановке при надводном положении лодки. Ожил индикатор, тихая заводская бухта была у нас перед глазами. Где-то далеко чапал буксирчик, где-то шумела вода, выливающаяся в бухту из трубы, где-то тарахтела землечерпалка. Мы слышали все немногие шумящие объекты в бухте и знали их пространственное положение. Кроме того, Петя Нодельман и я делали пробные включения аппаратуры контроля помех, её калибровку. Так прошли ночь и день, мы как завороженные просидели и простояли в рубке, глядя на индикатор. В лодке было очень жарко и мы частенько прикладывались к нашей канистре. Через сутки нас притащили к пирсу и автобус фирмы «Пармет» развез нас по гостиницам. Когда после размагничивания, мы утром снова появились на лодке, то я обнаружил, что наш сейф вскрыт и замок сломан, хотя из сейфа ничего не пропало. Ни документация, ни измерительные приборы, ни канистра с остатками воды. На мои вопросы команда акустиков только пожимала плечами. Но рубка всегда закрывалась на ключ и никто кроме них в неё не входил. Подозрение на офицеров-акустиков я отвел сразу же, а вот с нашими мичманами решил поговорить отдельно. Мне удалось их разговорить и они покаялись, что их попутал бес. Они были свидетелями нашей радости и видели, что мы неоднократно наливали из канистры и пили. Разве же мог подумать нормальный советский мичман-подводник, что наука на радостях пьёт воду? И когда мы ушли, им тоже очень захотелось отметить это событие. Опять же, они хотели, как лучше — аккуратно вскрыть замок, немножко отлить себе шила и снова закрыть, но получилось, как всегда. Здоровый Толя Горбач поднажал и замок сломался. И вот после долгой и утомительной работы их ждало ужасное потрясение — в канистре оказалась вода. Настроение было уже не то, вся ночь была испорчена. Толя пообещал мне починить замок, а я — оставить этот инцидент между нами. До обеда наша антенная команда усиленно крутила ручки «мегеров» и накрутила, что надо бы еще раз осушить обтекатель и сделать последние штрихи. Строители пообещали, что к вечеру обтекатель будет сухой, но они собираются буквально завтра снимать леса с нашей антенны, очищать его от мусора и наглухо задраивать-близок выход в море. Договорились, что пару суток они дадут еще нам поработать. В этот же день перед самым окончанием работы вышел из строя прибор 25, а его разработчик Юра Докучаев, он тогда был один из команды разработчиков этого прибора, вышел из строя еще в субботу. Начав выходной день с ПРЗ, Юра уже не мог остановиться и впал в экстаз, непрерывно и громко распевая лежа на кровати у себя в прибойском номере. Утро следующего дня началось с захода к нам в изолятор Юры Соболева и доклада, что «раз пошли на дело я и Рабинович». Его доклад был протранслирован по телефону на лодку в центральный пост и, немного поговорив о делах, мы разошлись. Часа через три я снова был в каюте и вдруг в неё влетел Соболев с сообщением, что в обтекателе «вырубилось» освещение. Он был очень взволнован и я попытался его успокоить, что сейчас, мол, позвоню на лодку, узнаю в чем дело и все будет в порядке. Но Юра сказал, что все было бы не так страшно, если бы в пространстве между лесами и антенной в очень неудобной позе не остался стоять Толя Сусарин с 70-килограммовым экраном на спине, который в кромешной тьме невозможно поставить назад на антенну, а другого места, куда его можно было бы приткнуть просто нет. Прекрасно представив себе ситуацию, я с Юрой помчался на лодку. На объяснения, выяснения и устранение причины отсутствия освещения ушло минут 40 и все эти минуты Толя Сусарин мужественно как Атлант, держащий небесный свод, держал на своих плечах тяжеленный экран. Спустя полчаса раздался стук в дверь изолятора и вошел Толя. На мое предложение посидеть и отдохнуть Толя ответил скромной просьбой налить ему чуть-чуть шильца. Я достал из тумбы стола наш знаменитый алюминиевый 3-х литровый чайник, стакан и неизменный запас закуски — черствый хлеба, лук и чеснок и сказал, чтобы он сам распоряжался. Толя медленно налил половину стакана шила, добавил туда несколько капель воды и также медленно выпил. Собираясь уходить, он спросил можно ли еще грамульку. Я опять предложил ему остаться в каюте — до обеда было уже чуть более получаса. Но он только выпил еще четверть стакана, сказал спасибо и ушел. В Толе я был абсолютно уверен, я знал, что он может без последствий много выпить, тем более, что впереди был сытный талонный обед. Наши дообеденные попытки оживить докучаевский прибор результатов не дали. После обеда я ездил в город проведать Юру. На вопрос Паперно, как дела, я ответил, что Юра ещё поет. До выхода оставалось буквально несколько дней и Паперно позвонил прямо Громковскому с просьбой срочно прислать кого-то ещё из разработчиков прибора 25. Через день, к нашему большому удивлению, появилась начальник отдела, в котором велась разработка прибора, Ирина Константиновна Лобанова, доктор технических наук. Следующий день Юра снова пел, а подготовка к выходу у нас застопорилась. Было уже около полуночи, когда Паперно, узнав от меня, что Юра всё ещё поет, предложил вместе с ним подойти к Лобановой, которую пришлось поселить в «Прибой», т. к. в «Беломорье» не было мест. Мои возражения, что уже поздно и беспокоить Лобанову не очень удобно, Паперно начисто отверг. Мы перешли через дорогу и поднялись к номеру, где жила Лобанова. Паперно был ужасно сердит. Постучавшись, мы вошли в номер и увидели Ирину Константиновну, занятую вместе с техником из группы Новожилова прозвонкой одного из блоков прибора 25. Паперно в довольно резких выражениях обрисовал ей ситуацию, на что она, внимательно его выслушав, сказала спокойным и ровным голосом, что Юрий Михайлович Докучаев прекрасный специалист, но у него, как у каждого человека, есть свои маленькие недостатки и что завтра прибор 25 будет введен в строй. Утром у гостиницы «Прибой» садился в автобус смущенный Юра Докучаев, а вечером заработал прибор 25!! Утром этого же дня я последний раз с Юрой Веселковым и мичманом Горбачем спустился в обтекатель, чтобы принять его после очистки от мусора и дать «добро» на снятие лесов и заполнение его водой. Срок нашей гауптвахты заканчивался, группа Веселкова уезжала в Ленинград, но еще не прощалась с лодкой и должна была приехать к нашему возвращению после первого выхода в море, чтобы сделать контрольный осмотр антенны и замеры сопротивления изоляции.
