Хуаното Берарди посмотрел на него с отвращением, потом повернулся к Охеде, который, похоже, вот вот готов был последовать за другом, отхлебнул вина и повернулся к писцу.

— Веспуччи! — сухо приказал он. — Устройте этих кабальеро в спальне для гостей, — потом он укоризненно ткнул пальцем в сторону пустых бочонков. — Кстати, Америго, второй — за ваш счет.

К утру левая нога воспалилась.

Сьенфуэгос попытался подняться, но тут же застонал от боли и снова рухнул, обливаясь холодным потом.

Ему потребовалось немало времени, чтобы взять себя в руки, прежде чем он наконец решился ощупать больное место и обнаружил, что царапина на пятке воспалилась, вся ступня отекла, а вместе с ней — и большая часть икры.

— Вот ведь черти зеленые! — выругался он. — Не хватало еще охрометь!

И он понимал, что это вопрос нешуточный, ведь любая инфекция посреди джунглей была опасней ягуара, анаконды или жутких мотилонов, потому что с ними хотя бы можно было бороться, если иметь мужество и оружие, а от неизвестного яда, проникшего в кровь, не существовало никакой защиты.

Лоб горел, а тело знобило.

Сьенфуэгос прополз несколько метров, пока не добрался до особого вида лианы. Он отсек от нее кусок и сунул в рот обрезанный конец, и в горло потекла свежая вода, искрясь, словно газированная. Таким образом ему удалось утолить жажду, ставшую почти невыносимой.

Под конец, придавив нескольких муравьев, ползавших по ногам, он прислонился к дереву и закрыл глаза в отчаянной попытке привести в порядок мысли.

Канарец старался вспомнить науку крошечного Папепака, как всегда делал, когда попадал в лесу в очередную передрягу, он убедился на собственном опыте, что Папепак был единственным существом на планете, способным найти ответ на мучивший его вопрос.

Царапина выглядела довольно удручающе; он сразу отказался от мысли прижечь рану, ведь это была не обычная рана, чтобы на нее подействовала очищающая сила огня, яд уже распространился по телу, подобно щупальцам осьминога.

— Вот дерьмо!

Туземец в свое время предупреждал его, что это несчастье рано или поздно случается почти с каждым из лесных обитателей, ибо никогда не знаешь, где может подстерегать это мерзкое колючее растение, с виду почти неотличимое от обычных кустов, чей едкий желтый сок вызывает болезненное и зловонное нагноение.

Да, Папепак предупреждал об этом, но вот говорил ли он, какое средство может помочь от подобной напасти?

Сьенфуэгос упал без сил и забылся глубоким сном.

Ему снилась Уголек.

Негритянка неустанно звала его, уговаривала присоединиться к ней в каком-то месте, где больше нет ни страха, ни голода, ни усталости, а есть лишь блаженный покой, где всё кажется далеким и не имеющим значение, и канарец умолял ее показать дорогу в это благодатное место, потому что уже устал от вечных скитаний.

Потом ему снилась Ингрид, казавшаяся каким-то далеким размытым пятном, а рядом с ней — мужчина, которого он не мог разглядеть, но чей силуэт казался на удивление знакомым; а под конец приснился его превосходительство адмирал Христофор Колумб, наблюдавший за ним с вечно недовольной и хмурой усмешкой.

Во сне он начал кричать, чем вконец озадачил нескольких обезьян, удивленно за ним наблюдавших. Однако, убедившись, что огромный волосатый зверь совершенно безопасен, они настолько осмелели, что даже устроились у него на плечах, собираясь поискать блох в рыжей гриве.

Когда новый приступ боли заставил его открыть глаза, солнце уже стояло в зените, и тут внезапное озарение заставило Сьенфуэгоса вспомнить о том чудесном средстве, о котором рассказывал его крошечный друг, когда однажды оцарапался об эту колючку.

Он огляделся и снова пополз, стиснув зубы и едва не завывая от боли, пока, наконец, не добрался до подножия столетнего тополя, где под грудой опавших листьев обнаружился заветный гриб, в котором так нуждался. Он осторожно снял с него шкурку, размял мякоть в кашицу и смешал ее с небольшим количеством глины, а потом нанес полученную массу на поверхность раны, которую затем накрыл сверху двумя большими листьями и крепко обмотал лианами.

После этого он снова свалился без сил.

Три долгих дня прошли в бесконечных страданиях, тоске и непреодолимом оцепенении, и в конце концов он пришел к выводу, что никогда не поправится.

Но странная мазь явно обладала чудодейственной силой, и вскоре он выздоровел после единственной в жизни болезни, хотя в итоге его разум слегка затуманился, и Сьенфуэгос брел, не разбирая дороги и позабыв об осторожности, в полнейшем безразличии к тому, что туземец или какой-нибудь зверь может довершить то, что не удалось лихорадке.

Он устал бороться за выживание ради любви к ждавшей его где-то далеко-далеко женщине, а превратился в существо, бредущее по лесу, не зная, какая судьба ему уготована.

Образ Ингрид, стоящей рядом с таинственным незнакомцем, показался Сьенфуэгосу настолько реальным, что с этой минуты он старался больше о ней не думать. Слишком много времени прошло с тех пор, да и негритянка, помнится, говорила, что ни одна женщина не станет ждать мужчину так долго.

Когда он понял, что больше не имеет никаких причин для возвращения на родину, его охватила глубокая апатия. Мысль о том, что он стал изгоем, который не может утешиться даже воспоминаниями о любимой женщине, крайне его удручала.

И он продолжил бесконечное путешествие по диким холмам, больше не беспокоясь о том, кто повстречается на пути. И неделю спустя, прихрамывая, наткнулся на лесной поляне на сморщенную и беззубую мумию, неподвижно, словно каменное изваяние, сидящую под деревом, будто она веками не сдвигалась с этого места.

Ее груди свисали до самого пупа, а сама она казалась обтянутым кожей скелетом с редкими пучками жестких волос, подрагивающими на сером, почти лысом черепе. Руки, похожие на крючья, заканчивались твердыми и острыми когтями, которые вполне могли выпустить человеку кишки — если бы, конечно, у столь хрупкого существа хватило бы для этого сил.

Несомненно, это создание принадлежало к женскому полу, о чем говорили ее уродливые отвислые груди, зато крошечные глазки искрились таким лукавством, что больно было смотреть.

— Иди сюда! — это было первое, что она сказала, едва увидев Сьенфуэгоса, говорила она на карибском диалекте, обильно разбавляя его словами из языка купригери. — Я тебя заждалась.

— Ты что, ждала меня?

— С тех пор как народилась луна.

— Ты ясновидящая?

— Акаригуа всё видит, всё слышит и всё может.

Канарец присел на корточки рядом с женщиной и оглядел ее с интересом.

— Ты колдунья? — спросил он и после молчания, явно означающего согласие, добавил: — Из мотилонов?

— Я родилась в племени чиригуано, но мотилоны взяли меня силой и подарили множество детей, а потом продали племени пемено. Те дали мне еще детей. Затем пемено вернули меня чиригуано, а те от меня отказались, — сказала она хрипловатым и низким голосом. — Теперь я не принадлежу ни к одному племени.

Сьенфуэгос многозначительно обвел руками вокруг и спросил:

— Мотилоны?

Старая мумия едва заметно кивнула.

— Мотилоны. Скоро ты умрешь.

— А ты?

— Я Акаригуа. Меня они боятся. Я прихожу и ухожу.

— Ясно... Старая колдунья ходит, где пожелает. Ты можешь мне помочь?

— С чего бы это? — небрежно ответила уродливая старуха. — Ты мне не сын и не внук. Из какого ты племени?

— Я с Гомеры.

Женщина с явным интересом осмотрела его с головы до пят, поскольку, вероятно, никогда в жизни не видела такого огромного и сильного человека, и в конце концов одобрительно кивнула.

— Должно быть, народ Гомеры высокий и сильный. Жаль, что я прежде никого из вас не знала. И где же вы обитаете?

— Далеко, за морем.

— В землях купригери? Или карибов? Или, может, пикабуэев? — допрашивала его старуха, а канарец лишь отрицательно качал головой на каждый вопрос. В конце концов она сплюнула зеленую жвачку — какую-то сушеную траву, которую она бесконечно перекатывала во рту при помощи четырех оставшихся зубов. Ее отвратительный рот напоминал черную топку очага, которая при этом постоянно сжимается и разжимается. — А впрочем, неважно! — заявила она. — Все они одинаковы, эти племена! Везде тебя заставляют работать и рожать, а когда ты им надоешь, продают... — она обвела рукой вокруг, словно хотела охватить этим жестом всю чащу, и добавила: — Теперь Акаригуа живет в сельве. Звери — ее лучшие друзья.