Откуда берется это мощное пламя и чем питается?

Что может обладать такой силой, чтобы многие дни поддерживать огонь, вырывающийся из дыры в земле?

Сьенфуэгосу вспомнился рассказ мастера Бенито де Толедо о еврее по имени Моисей, который как-то наблюдал в Синайской пустыне совершенно необъяснимое явление, когда терновый куст горел много часов. Именно тогда, помнится, Бог вручил ему Скрижали Завета. И теперь Сьенфуэгос поневоле задавался вопросом: если он сейчас видит подобное, быть может, неведомый бог этих земель тоже совершил чудо, рождая из ничего вечный огонь.

— Интересно, если он явится мне сейчас и вручит новые Скрижали Завета, то кому же, черт побери, я должен их разъяснить? — пробормотал он себе под нос. — Не думаю, что негритянка или индейцы обратят на меня внимание.

Час спустя, усталые и раскрасневшиеся от жары, вымазавшись с ног до головы маслянистой сажей, танцоры снова возобновили путь, а дагомейка в последний раз оглянулась, чтобы посмотреть на огонь, и задумчиво произнесла:

— Если это и впрямь преисподняя, нужно было бы вести себя поприличней...

Канарец не ответил, потрясенный природным явлением, которому не находил никакого рационального объяснения. Он лишь хмыкнул и двинулся вслед за туземцами.

Сьенфуэгос все еще ломал голову, пытаясь понять, откуда взялся этот странный огонь, когда к полудню они достигли берегов небольшого озера, наполненного черной водой, вонючей и жирной. Предводитель туземцев кивнул в сторону озера, сопровождая этот жест восклицанием, которое, очевидно, должно было все объяснить:

— Мене!

— Мене? — удивился канарец. — Хватит уже с меня этих «мене». Сыт по горло!

Но туземец явно не понял ни слова и лишь повернулся к одному из воинов и приказал:

— Тотума! Тотума Мене.

Воин тут же сдернул с пояса высушенную тыкву, подобную той, куда они пытались собрать мочу Уголька, и направился к озеру. Наполнив сосуд густой, черной и вонючей жидкостью, он поставил его у ног канарца.

Тот опешил — ведь это была не вода или вино, не кровь, не масло или еще что-либо знакомое. Когда же дагомейка присела рядом, он лишь коротко заметил:

— Видимо, это то самое, чем им представлялась твоя моча: тухлая вода.

— Вот радость-то! — раздраженно бросила Уголек.

Между тем, воины велели им отойти в сторонку и поднесли к тыкве горящий факел, после чего раздался небольшой взрыв, заставивший негритянку и канарца в испуге отскочить.

Увидев, как темная «тухлая вода» вспыхнула и сгорела бесследно, Сьенфуэгос наконец-то понял, что потрясшее его гигантское пламя происходило из того самого вонючего «мене» — возможно, его случайно поджег солнечный луч. Но что это за «мене» и откуда берется?

Сложные и многословные объяснения привели канарца к выводу о том, что, по мнению туземцев, «мене» — это не что иное, как моча дьявола, и происходит она из глубин ада. Это яд, отравляющий реки и источники, делающий землю бесплодной, убивающий животных и людей.

Теперь стало ясно, что, обнаружив на берегу реки удивительную черную женщину, туземцы вообразили, будто она — жена дьявола, явившаяся, чтобы уничтожить одну из немногочисленных чистых рек в окрестностях.

Но несмотря на убедительные объяснения, рациональный разум канарца по-прежнему полнился вопросами, до конца своих дней он будет спрашивать себя, почему «тухлая вода» из-под земли горит с большим жаром и силой, чем любое масло, даже самое чистое.

Он так и умрет, никогда не узнав, куда именно привела его судьба в тот день на исходе пятнадцатого века, и что пять столетий спустя это место на северо-западе Венесуэлы прославится благодаря богатейшему месторождению нефти.

Алонсо де Охеда был в ярости.

Его в очередной раз вывел из себя его превосходительство адмирал Христофор Колумб, поскольку благородному испанскому капитану казалось совершенно недопустимым, что коварный вице-король Индий пользуется столь недостойными уловками, чтобы, с одной стороны, удовлетворить алчность придворных кредиторов, а с другой обойти суровые законы, установленные Их Католическими величествами, Изабеллой и Фердинандом.

Монархи, встревоженные известием о страшной болезни, постигшей коренных жителей Нового Света, издали суровый указ, согласно которому туземцы должны иметь те же права и обязанности, что и все остальные подданные. Но беда в том, что в королевстве издревле существовала традиция, что любого захваченного в плен солдата могли продать в рабство, и Колумб решил воспользоваться этим гнусным обычаем, чтобы продать пятьсот несчастных дикарей работорговцам Кордовы и Севильи.

Охеда, как, впрочем, и остальные жители Эспаньолы, в полной мере осознавал, что лишь немногие из пленников были настоящими воинами, сражавшимися под началом свирепого вождя Каноабо. Он также знал, что значительную часть «груза» составляла почти сотня молодых женщин, захваченных в мирное время приспешниками братьев Колумбов, но поскольку авторитет последних был непререкаем, Охеде оставалось лишь осыпать их проклятиями, чтобы хоть как-то дать волю гневу.

Лишь обожаемая принцесса Анакаона и ее верная подруга, немка Ингрид Грасс, бывшая виконтесса де Тегисе, могли хоть немного его успокоить, когда он пришел к ним, опечаленный трагическим концом невинных туземцев и тем, что ему пришлось стать свидетелем несправедливости, совершенной от имени Господа, цивилизации и короны.

Ведь сейчас он лишился даже возможности с риском для жизни противостоять всемогущему вице-королю, поскольку тот несколько месяцев назад отправился во второе плавание в Испанию, остался лишь его пронырливый брат Бартоломео и неуверенный в себе Диего, а иметь с ними дело — все равно что увязнуть в вонючей трясине, от которой ничего хорошего не добьешься, как ни старайся.

— Мы могли бы уже совершить столько великолепных походов... — сетовал он. — А вместо этого погрязли в море жалких интересов, абсурдных споров и в грязной борьбе за власть, которая, в итоге, всех нас сгноит...

В те времена глубокое недовольство стало для колонии нормой, почти все испанцы проклинали себя за то, что отправились в злополучное путешествие через океан в поисках новых земель, индейцы тоже роптали, и если бы не братья Колумбы и кучка самых влиятельных горожан, еще лелеющих надежду получить от этого злополучного предприятия личные выгоды, скорее всего, несчастные колонисты немедленно вернулись бы на родину.

«Лучше бы Господь вернул меня в Кастилию», — эту фразу всё чаще и чаще повторяли испанцы, но в порту не было кораблей, чтобы исполнить их желания, да и правители явно не собирались давать на подобное свое согласие.

Сейчас власть имущих заботило лишь одно: как добыть как можно больше золота, в свое время столь беспечно обещанного банкирам, которые ссудили деньги для этой великой авантюры, а главной (и почти неосуществимой) задачей было заставить туземцев работать.

Именно эта задача доставляла прибывшим в Новый Свет испанцам больше всего головной боли, ведь они привыкли к мысли, что работа — это нечто необходимое и желанное, чуть ли не священная миссия, облагораживающая человека. Как же они были потрясены, когда индейцы отказались работать, они считали, что появились на свет, чтобы греться на солнышке и наслаждаться жизнью, и ограничивали усилия лишь тем, что требовалось для ежедневного наполнения желудков.

Они нагло сопротивлялись всякому труду, не желая палец о палец ударить, сколько бы им ни грозили или не давали обещаний — туземцы оставались глухи к любым словам, и вскоре вновь прибывшие пришли к выводу, что от этой расы нет никакой пользы, и если они хотят добиться от земли урожаев, а от рудников золота, то придется привозить рабочие руки из-за океана.

Это, несомненно, стало одной из причин, по которой адмирал решил снова отправиться в Испанию — за четыре года, прошедшие со дня открытия Гаити, он окончательно убедился в том, что пассивное сопротивление индейцев таит в себе гораздо больше опасности, чем вооруженное восстание. Это означало, что, если он не получит от короля и королевы новых поселенцев, которые могли бы заменить умерших или вернувшихся домой, все его мечты о славе могут пойти коту под хвост.