Почти неделю они двигались так быстро, что даже значительно сократили остановки на дневную сиесту в жаркие полуденные часы, теперь ритм задавал косоглазый с длинной духовой трубкой, а был словно сделан из стали и мог часами поддерживать дьявольский темп, без единого глотка воды и малейших признаков усталости.

Он был удивительным человеком, одним из тех, что резко выделяются среди окружающих, и привлекал внимание без единого жеста и не повышая голоса. А потому канарца не удивило, что Асава-Улуэ-Че-Ганвиэ влюблялась в Якаре всё сильнее и сильнее.

Уже бесполезно было скрывать это и притворяться, будто он интересует ее, потому что «отличается от других дикарей», ее завораживали каждая деталь и каждое движение его стройного тела и наделенных неукротимой энергией мышц, но в особенности глаза: взгляд, словно проникающий внутрь предметов и людей, вот что больше всего привлекало девушку. Она на всё была готова, лишь бы понять истинную причину, по которой туземец долгие минуты не сводит с нее взгляда.

— Тебе не стоило ему говорить, что я разбираюсь в ядах... — однажды ночью пожурила Сьенфуэгоса африканка. — Теперь я никогда не узнаю, интересую ли я его как женщина или только как Кураре Мауколаи.

— Когда он заглядывает тебе в глаза, то наверное думает о том, способна ли ты приготовить яд, но когда заглядывается на грудь и бедра, то наверняка думает совсем о другом.

Однако, каким бы ни было отношение косоглазого вождя к африканке, оно, несомненно, изменилось уже на следующее утро, когда шагающий впереди воин внезапно отскочил в сторону, а идущие следом бросились врассыпную.

— Куама! — воскликнул он в ужасе. — Куама!

Можно было подумать, что это имя самого дьявола, ибо даже бесстрашный Якаре казался не на шутку испуганным. Туземцы широким кругом выстроились по краям поляны, замерев меж кустов, а в центре поляны, угрожающе раскачиваясь, стояла на хвосте тонкая змея не более полутора метров длиной с неприметной серой шкурой и приплюснутой головой, на которой поблескивали крошечные сердитые глазки, а из приоткрытой пасти торчали грозные острые клыки.

Никому из аборигенов даже в голову не пришло метать в змею длинные стрелы или острые копья, как будто даже сама мысль о том, чтобы прикончить ужасное создание, таила в себе страшную опасность. Ближайший к канарцу туземец крепко сжал его плечо и осторожно потянул назад.

— Куама — это смерть! — хрипло прошептал он. — Ужасная смерть! — добавил он на случай, если у канарца остались на этот счет какие-то сомнения.

Воины осторожно попятились, надеясь обойти опасную змею и избежать ее гнева, но тут дагомейка внезапно начала прищелкивать языком — такими звуками иные возницы успокаивают своих животных. Мягкий свист перемежался щелканьем и тревожными трелями. Одновременно Уголек медленно, но четко щелкала пальцами левой руки, стараясь держать ее как можно дальше от тела.

— Что ты делаешь? — поразился канарец. — Совсем спятила?

— Молчи, — спокойно ответила она. — Молчи и не двигайся!

Африканка двинулась вперед, а туземцы с удивлением взирали на нее, не осмеливаясь даже пошевелиться. Когда же Якаре все же потянулся за духовой трубкой, негритянка остановила его властным взглядом.

Змея поднялась на хвосте еще выше, словно ожидая каждого щелчка африканки, странные звуки будто одурманили тварь, она не знала, на каких звуках сосредоточиться — на тех, что исходят от руки или изо рта.

Уголек сантиметр за сантиметром приближалась, ни на мгновение не прекращая щелкать, и вдруг с невероятной скоростью, так что зачарованные зрители даже не поняли, что на самом деле произошло, ринулась вперед, молнией выбросила правую руку и схватила змею прямо за шею, бесстрашно позволив ей обвиться вокруг руки.

Крепко зажав между пальцами смертельно опасную змеиную голову, она жестом велела ближайшему воину подать ей сушеную тыкву и, уперев в ее край острые клыки, крепко нажала, заставив плененную тварь извергнуть небольшую струйку темно-коричневой жидкости.

Затем негритянка поставила тыкву на землю, оторвала кусок лианы и, крепко держа змею одной рукой, с невероятной ловкостью перетянула ей пасть и бросила поверженного противника к своим ногам с такой небрежностью, словно это была кучка мусора.

— Боже благословенный! — только и вымолвил пораженный Сьенфуэгос. — Ну и ну!

— Кураре Мауколаи! — восторженно воскликнули туземцы, окружив негритянку и хлопая ее по спине, словно настоящую героиню. — Великая Кураре Мауколаи!

Но девушка явно не обращала внимания на комментарии канарца, ни даже на поздравления воинов, она смотрела лишь на косоглазого вождя, ведь именно для него она продемонстрировала подобное мужество и хладнокровие.

Никого особо не удивило, когда в тот же вечер негритянка и Якаре удалились в глубину джунглей и не вернулись до самого утра.

— И как? — с улыбкой поинтересовался Сьенфуэгос. — Как это было?

— Едва дошла обратно, — шутливо ответила африканка.

— Ты счастлива?

Она немного помолчала, заглянула ему в глаза и рассеянно спросила:

— Как так вышло, что я готова босой и полуголой бежать на край света в компании десятка дикарей и полоумного рыжего канарца и не хочу променять эту судьбу даже на испанский трон?

Сьенфуэгос нежно потрепал ее кудри и с улыбкой ответил:

— Все очень просто. Если бы здесь была Ингрид, то и я чувствовал бы то же самое.

На четвертый день путешествия они добрались до моря, хотя оно оказалось не морем, а огромным пресным озером, таким обширным, что не видно было противоположного берега, и купригери подняли из крохотной заводи три длинных каноэ, затопленные под водой на глубине чуть больше метра с помощью груза камней.

На следующее утро, когда солнце слегка высунулось над линией горизонта, они отплыли, а когда лучи начали падать вертикально, поджаривая мозг, вдалеке показалась неясная пунктирная линия, мало-помалу принявшая форму вереницы хижин, возвышающихся на неровных сваях примерно в двух метрах над водой.

— Ганвиэ! — вдруг воскликнула Уголек, и ее голос слегка дрогнул. — Хвала Элегбе, я дома!

Канарец обернулся и посмотрел на нее.

— О чем это ты? — удивился он.

Девушка мотнула головой вперед.

— Я родилась в деревне вроде этой, на озере Нукуе в Дагомее... — она повернулась к Якаре, который греб сзади. — Как называется озеро? — спросила она.

— Ма-аракайбио, — ответил тот с присущей ему лаконичностью.

— А деревня?

— Конупригери.

— Ма-аракайбио означает «Земля змей», а значит, ты в своей стихии, — объяснил канарец. — А Конупригери — дом купригери, — он помахал рукой и улыбнулся, словно смеялся над собственным утверждением. — Ну, примерно так!

— Неплохой из тебя вышел толмач! — шутливо ответила африканка и кивком головы указала на вереницу широких хижин с крышами из пальмовых листьев. — И сколько там живет народу?

— Понятия не имею.

Число обитателей живописной деревни купригери и впрямь нелегко было сосчитать. Хотя каждая хижина возвышалась отдельно от соседских и имела собственный выход к воде, а объединяли их лишь хлипкие мостки, но размер, форма и даже расположение были столь различны, что наводили на мысль, будто определенные семьи или даже социальные касты строят жилища рядом, в собственном «квартале», отделяя их от соседей широкой полосой воды.

Но больше всего канарца привлекла поистине дьявольская ловкость туземцев, способных так управлять крохотными пирогами, которые временами казались просто скользящими по воде банановыми шкурками, что они пересекали друг другу путь, но не сталкивались, или плыли среди путаницы поддерживающих дома свай с такой скоростью, будто не могут остановиться, пока не минуют все озеро.

В это же время стайка ребятишек плескалась в воде, женщины болтали, стоя на мостках, а мужчины громко спорили, сидя в легких каноэ. Глядя на всё это, казалось, что купригери приспособились к жизни на воде с большей легкостью, чем иные народы привыкают к жизни на суше.