— Как же тяжело быть одинокой женщиной! — пожаловалась она как-то вечером верному Бонифасио. — Злые языки опаснее даже стрел туземных воинов. Можешь мне поверить, если бы не надежда на возвращение Сьенфуэгоса, я бы уже давно вернулась в Европу на первом же корабле.
— Самое худшее мы уже пережили: я имею в виду ту лихорадку, — с воодушевлением ответил хромой. — Если уж мы смогли выжить в зачумленном аду под названием Изабелла, то нам уже ничего не страшно... Но если хотите моего совета — предложите несколько золотых монет лихим кабальеро плаща и шпаги, что толкутся в таверне «Четыре ветра». Они будут счастливы стать вашими телохранителями за горячий ужин и кувшинчик вина. Многие из них ложатся спать на пустой желудок, тут уж не до фантазий о завоеваниях и величии.
— Мне глубоко претит сама идея добиваться уважения силой, — с отвращением возразила немка.
— Те, кто хорошо вас знает, безусловно, ценят и уважают без всякого принуждения. Но вы же не можете рассчитывать, что вас по достоинству оценит весь мир. Слишком многие вам завидуют, а эти семена, насколько я знаю испанцев, дают обильные всходы даже на самой бедной почве.
— Так значит, себя ты не считаешь испанцем?
— Я всегда считал себя гуанче, сеньора. В моих жилах течет в десять раз больше местной языческой крови, чем христианской. Что же касается Сьенфуэгоса... — рассмеялся он. — Вы знаете, как гонялся за ним священник, пытаясь окрестить?
— Как же мало, оказывается, я о нем знаю!.. — посетовала Ингрид Грасс. — Мы ведь почти не разговаривали, все время любили друг друга.
Вдохнув изрядную порцию нюхательного табака, к которому он пристрастился в последнее время, верный Бонифасио посмотрел в лицо женщине, заменившей ему семью; да что там семью! Она стала для него той самой осью, вокруг которой вращалась вся его юность.
— Даже мне, который знает вас, как никто другой, порой слишком трудно понять, почему вы так любите человека, с кем вас так многое разделяет, — признался он наконец. — Неужели ласки и поцелуи столько значат, что слова перестают иметь значение?
— Если бы все дело было в одних лишь поцелуях и ласках, моя любовь немногого бы стоила, — спокойно ответила она. — Для меня настоящее счастье — просто быть рядом со Сьенфуэгосом, слышать его голос — пусть даже не понимая слов; ощущать его дыхание, смотреть, как он улыбается, и в уголках его губ появляются морщинки, и при виде их мою душу переполняет такая радость, словно все ангелы спустились с небес. Видеть его для меня отраднее, чем стоять перед открытыми вратами рая; за один его взгляд я готова подняться на самый высокий пик Альп; знать, что он ждет меня — лучше любого чуда; в разлуке с ним мое сердце рвется на части. И если ко всему этому ты добавишь еще и ласки с поцелуями — тогда и сможешь меня понять.
— Черт побери!
— Черт побери! Верно замечено. Если я и себе едва могу признаться, как обстояли дела, и лишь бесконечная пустота и печаль, охватившие меня, с тех пор как его нет рядом, открыли мне глаза, вряд ли я могу ожидать, что мои чувства поймет кто-то еще, не имеющий даже смутного представления, о чем я говорю. Как слепой никогда не узнает, что такое цвет, так и человек, не заглянувший, как я, в глаза Сьенфуэгосу, никогда не поймет, что такое истинная любовь.
— Вам следует подняться на помост на площади Оружия и объявить всё это во всеуслышание. Вот только я не уверен, что и после этого вас оставят в покое.
Хромой Бонифасио оказался прав, ибо ни священники, ни женщины, ни одинокие холостяки, составляющие большую часть населения Санто-Доминго, по-прежнему не могли понять, почему красивая, молодая и богатая особа вроде доньи Марианы живет затворницей в своем особняке, долгие часы проводя в одиночестве и читая толстенные книги, вместо того чтобы посещать великолепные приемы, кататься верхом вдоль реки и принимать ухаживания поклонников, которые вились вокруг нее целыми тучами.
Среди них были отважные капитаны и высокородные, но обедневшие аристократы с непомерным честолюбием, прибывшие на Эспаньолу в надежде любой ценой сколотить состояние. При этом все они полагали, что самый простой способ добиться этой цели — привести к алтарю богатую немку. Теперь редко выдавалась ночь, когда бы под ее балконом не звучали серенады, но никто не мог припомнить, чтобы в окне хоть раз зажегся свет или всколыхнулись шторы.
— Она наверняка шпионка.
— Или колдунья.
— Или ей нравятся женщины, и она путается со своими служанками из местных.
— Нужно изгнать ее с острова.
Дон Луис де Торрес, Мигель Диас и несколько моряков из числа первопоселенцев, как могли, старались ее защищать, однако приезжих становилось все больше; все они с большим удовольствием повторяли грязные сплетни, и никому даже в голову не приходило подать голос в защиту доньи Марианы.
Стоит ли удивляться, что однажды вечером в ее дверь постучал посыльный от Франсиско Рольдана и предложил присоединиться к повстанцам в обмен на обещание в случае победы провозгласить ее алькальдессой Санто-Доминго. Столь почетная должность, вне всяких сомнений, должна надежно защитить от любых сплетен и клеветы: никто больше не посмел бы открыть рот против алькальдессы.
— Алькальдесса-иностранка, да к тому же, по всеобщему мнению, шпионка? — поразилась бывшая виконтесса.— Этот Рольдан, видимо, вконец отчаялся, если просит помощи у женщины, которая даже шпагу в руках не удержит.
— Не так уж он и отчаялся, — последовал резкий ответ. — Но знает, что толика вашего золота сможет убедить даже самых нерешительных.
— Понимаю, — кивнула немка. — Но те, кого я смогу купить за золото, с такой же легкостью продадутся и братьям Колумбам, причем совершенно ясно, что они смогут заплатить намного больше меня. Так что для меня это плохое вложение.
— Это вопрос идеалов, а не торговли. Мы должны положить конец тирании генуэзцев.
— Этих генуэзцев, как вы их называете, назначили монархи, и тот, кто выступает против них, выступает против короны. Я плохо разбираюсь в большой политике, но подозреваю, что всех мятежников впереди ожидает веревка, а я хотела бы сохранить свою шею для лучшего употребления.
— Если мы победим, как бы вам и в самом деле не повиснуть на этой веревке...
Угроза прозвучала совершенно недвусмысленно, и хотя донья Мариана Монтенегро была не из тех, кого легко запугать, она все же пришла к выводу, что необходимо принять меры предосторожности, а потому решила последовать совету хромого Бонифасио и выделила немного золота, чтобы нанять четверых телохранителей.
— Воистину безрадостны времена, когда волки стерегут овец, — вздыхала она по этому поводу. — Мы в Новом Свете, а пороки у нас все те же. И это хуже всего.
14
Уголька нигде не было видно.
Ее не было ни в пещере, ни в большом ледяном зале, где сидели столь чудесно сохранившиеся трупы, и сколько Сьенфуэгос ни искал, он так и не смог найти ее следов, чтобы понять, куда она подевалась.
Он потерял счет времени, пока надеялся, что она все же вернется, а потом ждал, когда солнце растопит толстый слой снега, явив взору ее окоченевший труп. Однако прошла неделя, а он так и не обнаружил никаких следов дагомейки. В конце концов голод и холод заставили его посмотреть в лицо печальной реальности. Выбор был невелик: либо попытаться спастись самому, либо окончить свои дни здесь. Разумно ли тратить последние силы, в очередной раз полдня шатаясь по окрестностям, обшаривая каждый камень, каждую ледяную глыбу, чтобы потом окончательно убедиться, что снова остался в одиночестве?
Исчезновение негритянки сломило его даже сильнее, чем любое из несчастий, которые ему довелось пережить за последние годы, и он поневоле задавался вопросом: как долго еще небеса намерены испытывать его на прочность, по какой-то своей неведомой прихоти швыряя из одной беды в другую и обрушивая на его несчастную голову все существующие лишения.