Наконец-то немного схлынуло невыносимое напряжение последних дней, хотя Сьенфуэгос старался ни на секунду не расслабляться, считая, что и без исходящей от мотилонов опасности сельва может принести достаточно проблем.

Он прекрасно понимал, что теперь самую большую угрозу представлял собой безумный рельеф, поскольку густая растительность временами нависала прямо над краем пропасти, и приходилось постоянно быть начеку — не скрывается ли за группой деревьев глубокий обрыв.

К полудню путь преградило узкое ущелье. Сьенфуэгос вполне мог бы его перепрыгнуть, если бы хватило места для разбега. В то же время, на то, чтобы при помощи шеста с риском для жизни спуститься на дно ущелья, а затем так же подняться по противоположному склону, наверняка потребовалось бы по меньшей мере два дня титанических усилий.

— Мать вашу за ногу! — выругался он сквозь зубы. — Боюсь, придется отрастить крылья, или я останусь здесь навсегда.

Это было поистине царство орлов и беркутов — лишь хищные птицы могли чувствовать себя как дома в этих горах. Иногда канарец замечал их огромные гнезда на высоких уступах отвесных скал, так что ни одна, даже самая голодная змея, не добралась бы до птенцов.

К рассвету четвертого дня Сьенфуэгос обнаружил, что котомка, служившая ему подушкой, насквозь пропитана кровью, а когда попробовал встать, у него так закружилась голова, что он едва не рухнул.

До конца дня изможденного и встревоженного канарца охватила необъяснимая апатия, так для него не характерная, он бродил по джунглям без определенного направления, механически следуя вдоль бесконечных извилистых ручьев, большую часть времени не сознавая, что творится вокруг, и погрузившись в оцепенение.

Ближе к вечеру над головой вдруг разразилась буря, солнечные лучи, казалось, тщетно выискивали его сквозь ветви высоких парагуантан, по листве с такой силой стал хлестать тропический ливень, что канарцу пришлось заткнуть уши, чтобы не оглохнуть.

Вот тогда-то он и обнаружил на мочке уха корочку запекшейся крови и невольно задумался: как могло случиться, что такая крошечная ранка вызвала столь обильное кровотечение, что котомка пропиталась насквозь?

Тучи медленно удалялись к северу, но чудовищный ливень все никак не унимался, словно в небе внезапно образовалась огромная дыра, через которую теперь извергались потоки воды. Дождь не утихал до самого утра, и эта ночь осталась в памяти Сьенфуэгоса как одна из самых кошмарных в его нелегкой жизни. Он так никогда и не узнал, что именно этот ливень спас ему жизнь.

Канарец даже не представлял, какой опасности подвергает свою жизнь, оставаясь в подобном месте, где во множестве водились вампиры — летучие мыши, кошмарные создания, питающиеся кровью. Именно они напали на него минувшей ночью, прокусив мочку уха и вытянув через ранку более литра крови.

Эти твари, обитающие лишь в Новом Свете, представляли главную опасность здешних мест. Помимо того, что они нередко оказывались переносчиками бешенства, эти животные, размером чуть крупнее обычной летучей мыши, благодаря особому строению пищеварительной системы могли бесконечно сосать кровь, одновременно извергая ее через анус, так что каждое пиршество тварей превращалось в настоящее кровопролитие. Они способны за одну только ночь полностью обескровить не слишком крупное животное, а человека — за три или четыре ночи.

Быть может, человек столь могучего телосложения, как Сьенфуэгос, прожил бы и дольше, но в любом случае он был бы слишком обессилен, чтобы продолжать путь, и остался бы во власти летучих мышей, которые в конце концов все равно высосали бы всю кровь, оставив лишь пустую оболочку, словно лампу, в которой выгорело все масло.

Папепак ничего не рассказывал ему о вампирах, обитающих в высокогорной сельве, поскольку и сам о них не знал: ведь в прибрежной сельве они никогда не водились. А потому канарец и не подозревал об их существовании: ведь они появлялись лишь тогда, когда жертва засыпала.

Очень редко случалось, разве что когда летучая мышь была заражена бешенством, что кровосос нападал на бодрствующее животное, и в этом случае впрыскивал с помощью острых клыков сильный анальгетик, позволяющие вампиру кормиться совершенно незаметно.

Больше всего крови терялось в первые две ночи, именно потому канарец и почувствовал такое истощение. Возможно, на этом и закончились бы его скитания, если бы не сильнейший ливень, помешавший кровососам летать, ведь падающая стеной масса воды мешала им ориентироваться с помощью ультразвука.

Какое-то шестое чувство подсказывало канарцу, что ему грозит серьезная опасность и нужно бежать как можно дальше от этого места; правда, он думал, что всему виной разреженный горный воздух, не слишком пригодный для дыхания, или не дающие покоя тучи москитов. Так или иначе, на рассвете следующего дня, несмотря на то, что дождь по-прежнему лил, не переставая, он все же решил спуститься по одной из головокружительно отвесных скал, рискуя сорваться на дно пропасти или застрять в одной из расщелин на склоне и остаться там навсегда.

Разве что у горной козы или канарского пастуха были хоть какие-то шансы спуститься по этому склону и не рухнуть в пропасть — разверзавшаяся под ногами бездна так притягивала, что у любого человека или животного, непривычного к высоте, неминуемо закружилась бы голова и он свалился бы, не в силах противиться этому зову.

Во время головокружительного спуска Сьенфуэгос потерял гамак, котомку и большую часть оружия; все это застряло в ветвях деревьев. Чудом ему удалось сохранить острый нож — самое ценное свое достояние. Когда же Сьенфуэгос уже в сумерках достиг дна ущелья и посмотрел вверх, на отвесные склоны, он долго удивлялся, что остался жив.

Когда капитан Алонсо де Охеда прибыл в Севилью в конце 1498 года, первым делом он отправился навестить своего друга и покровителя, епископа Хуана де Фонсеку, королевского советника по делам Индий, и попросил его поддержать свой давний проект: организовать новую экспедицию за океан, чтобы доказать ошибочность теории, которую столь упорно отстаивал адмирал. На самом же деле достигли они вовсе не берегов Сипанго и Катая, а какого-то неизвестного прежде континента, и потому у испанской короны есть возможность дать ему имя, прибрать к рукам эти земли и править ими по своему усмотрению.

Фонсека, впрочем, к этой гипотезе отнесся с большой осторожностью; не потому, что слепо верил Колумбу, а просто не решался взвалить на свои плечи громадную ответственность, ведь для молодой нации, едва сбросившей многовековое иго мавританского господства, это означало приняться за нелегкую задачу создания империи за многие тысячи лиг от метрополии.

— Что нам действительно нужно, — сказал он, — так это безопасный путь в Азию, который позволил бы наладить торговлю и превратить нашу страну в мощную экономическую державу. Влезать же во всякие военные авантюры — значит вступить в конфликт с остальной Европой, что приведет к новой кровавой войне. Так что давай лучше мечтать о мире, который приведет нас к процветанию, чем о войне, которая отнимет последние силы и окончательно погубит.

— Думаю, что как раз наоборот, ваше преосвященство: мы должны оставить торговлю генуэзцам и венецианцам, уж они-то знают в ней толк, — несколько резко ответил Охеда. — А нашим делом, нравится нам это или нет, всегда было и будет оружие. В конец концов, не я, а Господь создал этот мир, и если он решил воздвигнуть на нашем пути континент — значит, для чего-то это было нужно.

— Ты действительно убежден, что это неизвестный континент?

— Лишь слепой или глухой может отрицать очевидное, — твердо ответил Охеда. — Все эти годы я расспрашивал жителей Эспаньолы и соседних островов, и все рассказы сводятся к одному: на юге лежит огромная знойная пустыня и высокие горы, покрытые джунглями; на западе вообще ничего нет, а на севере, за Кубой, простираются бескрайние степи, совершенно необитаемые. И никто никогда не слышал ни о Сипанго, ни о Великом хане.