Собеседника деду Матвею явно не хватало. Он покосился на книжный шкаф, встал, потрогал дверцы — заперто, и ключа нет. Завтра потребует ключ, с книжками–то всё веселей, А не то и из дому какую поинтересней принесет. Снова лег. «Эх, елки–палки, не заснешь тут, бока отлежишь, сна дожидаючись. Оно вроде бы и не годится спать на службе, деньги–то за что идут?»

Подумал так и разом уснул, уснул на почетном, ответственном посту, который не каждому можно доверить.

1

За окном было пасмурно; Алексей видел, как по стеклу, смывая остатки летней пыли, бежали струйки дождя — длинные мутные извилины. Вставать не хотелось.

Но вставать было надо: в девять придет фоторепортер, молодой, одних лет с Алексеем, человек в кожаной блузе с молниями и с «лейкой» на груди.

Алексей сбросил одеяло, сунул ноги в туфли из войлока, включил сначала радиоприемник, затем электрический чайник.

Под команду давно знакомого по голосу инструктора он проделал привычную серию гимнастических упражнений, и, пока их проделывал, пока мылся под душем в ванной, чайник закипел.

Часы показывали без четверти девять. Пора было накрывать на стол. Занятие довольно противное, но необходимое. Алексей небрежно, как попало, расставил тарелки с закусками, купленными вчера вечером, переложил из банки в вазочку какое–то густое черное варенье, ткнул вазочку, тоже куда попало, меж тарелками. Душа его, однако, тотчас запротестовала против такого беспорядка. Переставил иначе, симметрично, красиво. Сервировка получалась вполне пристойная. Смущало одно. Надо ли выставлять графин со старкой? Сам Алексей водки не любил; если и выпивал иной раз, то лишь кагор, причем в глубокой тайне от товарищей, чтобы не высмеяли: кораблестроитель, а пьет церковное.

Но тут дело другое. Фоторепортер сказал, что имеет задание от редакции журнала — показать выходной день знатного стахановца. Допустим, вино — признак обеспеченной жизни. Но, одновременно, не признак ли это некоей умственной ограниченности?

Алексей оставил графин в шкафу за полной неясностью вопроса.

Он подошел к окну. Десятый час, чайник перекипел, а на дороге пусто. Только на мосту через Веряжку, как всегда, торчат промокшие ребятишки и удят ершей.

Над всеми тремя трубами завода едва курится сизый дымок, недвижные башенные краны, как серые голенастые птицы, обступили стапеля, и кажется, что они с удивлением разглядывают корабли, выросшие у них под ногами.

За Веряжкой, над черными кровлями, взвилась стайка голубей, кружится над домом Журбиных. Вчера Алексей побывал у матери, взял посуду, ту самую, которая сейчас на столе, взял скатерть, варенье. Мать допытывалась, кого это он ждет в гости. Алексей рассказал про фоторепортера, про день знатного стахановца, только просил отцу и братьям ничего не говорить об этом. Вот появятся портреты в журнале, тогда сами увидят. «Ну, рада за тебя, рада, — сказала Агафья Карповна. — Снова в гору пошел. А то уж и клевать начали… Хорошо работай, Алешенька, хорошо. Счастье еще придет к тебе, ты молодой, придет, не печалься. И нас, гляди, не забывай, родителей».

Зачем она это сказала: не забывай? Разве он их забывает? Разве не тянет его туда, в старый родительский дом, к отцу, к матери, к братьям? Живет он тут отшельником, никто к нему, кроме Агафьи Карповны да Тони, не заходит. Порой бывает так, что запер бы двери своей новой квартиры в новом доме, снес бы ключи коменданту, да и обратно — на Якорную. Скверно все получилось с Катюшей, с планами на будущее. И Катюши у него нет, и от семьи оторвался…

Тоскливо стало на душе Алексея — то ли от дождливой погоды, то ли оттого, что репортер опаздывал, то ли от мыслей о доме, а вернее всего — от воспоминаний о Катюше. Сел в плюшевое кресло, заштопанное хлопотливыми руками Агафьи Карповны, задумался, закрыл глаза — и вся жизнь пошла перед ним.

Вспомнились школьные годы, игры с сестренкой, обучение у старых клепальщиков, вспомнился день первой получки, которую мать пересчитала с умилением, а отец с гордостью. Вспомнился первый костюм, купленный ему отцом. И, конечно, вновь предстала перед ним Катюша. Обманула она его. Пряталась, пряталась, да вот и вышла замуж за директора клуба. Только в самый первый день, после того как Алексей узнал об этом, у него молоток не держался в руках. На второй день он сжал его рукоятку, как рукоятку пулемета. «Пожалеет еще, пожалеет», — думал он тогда. Хотелось доказать, доказать Катюше, чтобы поняла, почувствовала, кого она оттолкнула, чтобы жалела потом всю жизнь.

Володька Петухов ни за что не захотел заниматься с фоторепортером. «Как у меня выходной пройдет? — объяснял он вчера на стапеле. — Очень просто. Поеду на рыбалку, да и просижу до вечера над поплавками». А он, Алексей, разработал целую программу встречи с фотографом. С утра угостит его, потом отправится с ним на стадион, покажет всякие фокусы на турнике и на брусьях. После обеда зайдет в библиотеку, — там хорошо сниматься за столиком среди книг. Есть еще городской Дворец культуры, есть радио, театр… И вот он предстанет на страницах журнала во всех видах, известный всему Советскому Союзу, и пошлет журнал по почте Катюше,

Хорошая программа, — ничего не скажешь, да только дождь, кажется, все сорвет.

Алексей сидел и злился. До еды, в ожидании фоторепортера, он еще не дотронулся, вот уже хотел было съесть бутерброд с икрой, но помешал звонок в передней. Поправил галстук, одернул пиджак, взглянув в зеркало, и не спеша пошел отворять.

Не репортер, а отец и Александр Александрович стояли за дверью. Оба в намокших плащах с откинутыми капюшонами.

Старики вошли, сняли плащи, вылили воду из капюшонов, а когда увидели накрытый стол, изобразили на лицах восхищение.

— Вот, Саня, — сказал Илья Матвеевич, — полюбуйся, как сынок батьку встречает. Садись–ка, подкрепимся. А квартирка–то, квартирка! Ты ведь тут еще не бывал, не видел Алешкиных хором.

Илья Матвеевич уселся к столу. Сел напротив него и Александр Александрович.

— Можно и подкрепиться, — согласился он. — Время, в общем–то, к обеду. А этого… самого… как его?..

Александр. Александрович проделал пальцами какие–то непонятные движения. Но Илья Матвеевич понял:

— Этого самого, Саня? Попробуй загляни в шкаф.

Александр Александрович по–хозяйски раскрыл дверцы шкафа, нашел графин; вынув пробку, безошибочно определил марку его содержимого.

— Годится. Хорошая штука.

Старики закусывали, пили, особого внимания на хозяина квартиры не обращали. Алексея начинала обижать подчеркнутая бесцеремонность отца, именно отца, а не Александра Александровича. Александр Александрович был ни при чем. Затащил его сюда, конечно, отец, а зачем — кто знает? Не без цели, ясно, — без цели отец ничего не делает.

Алексей отошел в сторонку и мрачно следил, с какой скоростью опустошались тарелки с его припасами. Если репортер придет, угощать будет уже нечем.

— Итак, Саня, — заговорил Илья Матвеевич, — затей свадьбу, и ты новую квартирку получишь.

— Зачем? Мне и на старой неплохо живется.

— Да нет, — не унимался Илья Матвеевич, — ты, главное, свадьбу затей. Завком растрогается, постановят — и дадут. А невесте можно и от ворот поворот показать.

— Брось, отец, — не выдержал Алексей. — Не знаешь — не говори.

— А чего это я не знаю, чего? — Старый Журбин всем туловищем резко повернулся к Алексею. — Что Катюшка тебе не парой стала, крутоносому, этого не знаю? Что тебе теперь хоть артистка, хоть профессорша — всё нипочем? Королем себя вообразил. Король! Где твое королевство? Что у тебя за душой, кроме фасону?

— Ну, батя…

— Чего «ну, батя»! Слыхал, слыхал вчера в завкоме, какую петрушку затеял ты с выходным днем знатного стахановца. И вот пришел. Хочу сам, лично, родительскими глазами видеть этот знатный день. Нет, Саня, — Илья Матвеевич входил в азарт и уже не на Алексея, а на Александра Александровича метал молнии, — ты мне, Саня, желваки на скулах не показывай. Я правильно ему, мальчишке, толкую. Мальчишка он, зазнайка! Слушаю тут на днях по радио: лекция Алексея Журбина! Что болтает? «Я взял… я устроил… я подумал… Модернизированный молоток… Скоростная клепка…» Опять «я» да «я». А кто тебя, Алешка, надоумил про этот молоток? С кем ты советовался насчет этой скоростной клепки? Куда ты Корнея Павловича подевал, почему от Александра Александровича отмахнулся?.. Налей–ка еще по одной, Саня. В горле сохнет от такого разговора.