— Чудак–рыбак, батя!

— Понесешь их. До дому проводишь.

Попрощались с Зиной, ушли. По дороге Илья Матвеевич спросил:

— А ты что? Так учишься, для интересу, или со значением?

— Со значением. Хочу на заочное в вуз поступить.

— Правильно, правильно соображаешь. Куда подашь–то?

— Куда же иначе? Где и Антон учился. Я узнал: у них заочное есть.

— Подавай, подавай! Если трудно будет, можешь и работу бросить.

— Нет, батя, работу я не брошу. Я без работы не проживу.

— То есть как не проживешь? Отец прокормит, полагаю.

— Не про кормежку говорю. Знаешь, сказано: труд — естественная потребность человека.

— Знаю. Еще один к тебе вопросик, Алексей. Ты, того–этого, не амуры ли крутишь с Зинаидой Павловной? Не серчай, по–отцовски спрашиваю.

— Выдумал, батя!

— Ничего не выдумал. Девушка она симпатичная, достойная, дай бог каждому такую невесту.

— Сказать тебе, батя, правду? Только чтобы дальше не пошло?

— Отцу условия?

— Дело–то серьезное, вот и условия. Понимаешь, батя, наблюдаю второй месяц… и только одно от нее слышу: Виктор Ильич да Виктор Ильич…

— Болтай больше! — Илья Матвеевич даже остановился на тропинке среди кустов. — Как же это? А он что?

— Он? Он ничего. Сам по себе.

— Плохо, Алешка! Крепко плохо. Женатый человек.

— Какой он женатый! Жена сбежала.

— Какой ни есть, а женатый. Ты ее отговори. Беда ей будет. Одни огорчения.

— Отговори! Попробуй сам поотговаривай. Кто, интересно, тебя слушать будет?

Илья Матвеевич до самой Якорной шел молча. Возле калитки сказал:

— Ну озадачил ты меня. Озадачил. Еще не хватало. А может, ошибаешься? Так, в голову взбрело?

— Думаю, что не ошибаюсь.

— Смотри помалкивай про это, языком зря не чеши. И еще помалкивай, что мы с тобой школьники. Понял?

— Понял.

— Пойдем–ка ужинать. Что врать–то будем? Опять рыбы нету.

Илья Матвеевич толкнул калитку. За ней стояла Агафья Карповна. Она все слышала, но ничего не поняла.

1

Скобелев сидел на решетчатой скамье в скверике у вокзала, поворотясь спиной к вечернему солнцу, чтобы не слепило глаза. Недавно прошел теплый дождь, пахло молодой зеленью, отцветающей сиренью и землей.

Возле ног Скобелева полз большой бледный червяк. Скобелев нацелился тросточкой, вдавил червяка в мокрый песок и перерезал надвое. Более толстая половина поползла в сторону, более тонкая осталась извиваться на месте. «Интересно, — подумал Скобелев, — что тут получилось: два червяка или один укороченный? Очень худо, когда ты раздвоен, еще хуже, когда тебя укоротят».

Отнюдь не червяк был причиной заунывной философии Скобелева. Днем он крупно поговорил с Антоном Журбиным. Если точнее, то поговорил не он с Антоном, а Антон с ним, и не слишком крупно, просто сказал несколько слов. Но каких слов! Журбин явно зазнался.

Скобелев ходил по цехам, где заканчивают монтаж главной поточной линии. Останавливался, смотрел: интересно же! Не один он ходит туда смотреть, весь завод ходит. Что в этом плохого? Настроение было хорошее, весеннее. Но появился знаменитый Антон и, вместо того чтобы поздороваться, вдруг спросил: «Разрешите полюбопытствовать, товарищ Скобелев, где вы работаете, кем вы работаете, что вы работаете?» — «Надеюсь, Антон Ильич, вам это известно», — ответил он, Скобелев. «Ничего мне не известно. Я вижу только, что вы постоянно прогуливаетесь по заводу с видом экскурсанта. Сейчас время рабочее. На экскурсию прошу попозже прийти. Мешаете. Поберегитесь!» Скобелев шатнулся в сторону, мимо его головы проплыл в воздухе тяжелый гак мостового крана. «Видите, — продолжал Антон, — как опасно быть без дела. Зашибить могут». — «Я, извините, не без дела. У меня есть дело». — «Ну какое у вас дело! Я же не случайно спросил, где вы работаете. Не то в бюро информации, не то в БРИЗе. А вернее — нигде. Ни за что не отвечать, заниматься любительством вроде ловли бабочек сачком или разведения тритонов в банке, это не работа». — «Антон Ильич, вы несправедливы, — ответил Скобелев с запальчивым достоинством. — Сила обстоятельств… Меня послали в эту информацию вопреки моему желанию». — «Если у человека есть какое–то желание, если человек в чем–то убежден, он своего непременно добьется. Меня, например, не заставят подшивать бумаги. Добивайтесь, а не разгуливайте руки в брюки. Осторожно!..»

Теперь уже не пустой гак, а тяжелая станина кузнечного пресса нависла над головой Скобелева. Он выскочил из цеха. Настроение было испорчено. Он был убежден в том, что не шатается по заводу руки в брюки. Он помог многим рационализаторам добиться признания их изобретений, их технических новшеств. К нему ходят люди, в нем нуждаются. Кто дал такую волю Журбину, кто дал ему право так разговаривать? Что он — старый, опытный, заслуженный специалист? Молодой инженерик, моложе его, Скобелева.

Скобелев придумывал веские, внушительные ответы Антону, но было поздно, смертоносные возражения повисали в воздухе, годились теперь только «для внутреннего потребления».

Расстроенный, обиженный, он отправился под вечер в город — развлечься. Бродил по улицам в шляпе, с тросточкой, усики подстрижены; напускал на себя загадочный вид. Когда–то в Череповце, откуда он был родом, эти приемы изрядно влияли на сентиментальные девичьи сердца. Усики, тоскующий взгляд, тросточка с костяным набалдашником в виде мертвой головы делали свое дело. Но времена прошли, он напрасно щурил глаза и надвигал на брови широкополую шляпу, — никакого восхищенного шепота. Только дважды позади него довольно громко сказали: «Псих!» — и кто сказал! Милые белокуренькие девушки, стройные, веселые, для которых как раз и предназначалась вся эта бутафория.

Дождь загнал Скобелева в кафе. Он сел за столик, попросил стакан чаю, непременно крепкого и непременно с молоком. Пожалел, что не пьет вина, — согрело бы душу. В открытое окно было видно, как дождь хлещет по асфальтовым тротуарам, накаленным за день солнцем. Тротуары дымились, и пахло горелой резиной.

Когда туча уползла за реку, Скобелев снова походил по городу, хотел зайти в кино, но билеты были уже проданы, — отправился к вокзалу. Он любил железные дороги и поезда с детства: в Череповце перед приходом вечернего поезда на перроне устраивались гулянья. Перечитал в зале для пассажиров все таблицы с ценами на билеты, «правила пользования вокзалами». Делать на вокзале больше было нечего, вышел в сквер и уселся на сырой скамье. Раздвоил червяка. Пофилософствовал. Снова нечего делать.

Стал оглядываться по сторонам и увидел бывшего заведующего заводским клубом Вениамина Семеновича. Вениамин Семенович сошел с троллейбуса, посмотрел на вокзальные часы и не спеша пересекал площадь, огибая сквер. В одной руке он нес, видимо, очень тяжелый чемодан — весь изогнулся; через другую руку были перекинуты пальто и плащ. Солнце еще не скрылось, очки Вениамина Семеновича вспыхивали ярко, как стекляшки на свалке мусора.

По мнению Скобелева, это был неплохой парень. Начитанный, знающий, водки тоже не пил. Несколько раз они встречались, каждый раз говорили всласть, не слушая один другого. Понимая, что оба врут, мешать взаимному вранью и не думали. Отчасти друг друга даже уважали.

Скобелев окликнул. Ему показалось, что Вениамин Семенович вздрогнул. Вениамин Семенович и в самом деле вздрогнул, но, увидев, кто его зовет, весело улыбнулся, крикнул:

— Добрый вечер, Евсей Константинович! Какими судьбами?

Он перешагнул через деревянный бордюрчик сквера, подтащил к скамейке чемодан, сел, принялся утирать платком потное лицо.

— Я‑то что! Я гуляю, — ответил Скобелев. — А вы какими судьбами?

Вениамин Семенович снова посмотрел на вокзальные часы.

— Рано приехал. Еще сорок минут до поезда. Не беда, посидим.