— Тридцать миллионов лет! — Алексей не мог успокоиться. По сравнению с этим чудовищным временем его двадцатидвухлетняя жизнь казалась такой пылинкой, какую не разглядишь и под самым мощным микроскопом.

Катины мысли походили на мысли Алексея, но были они определенней.

— При виде этой мушки, — продолжала она, — я всегда думаю о том, как же человек должен жить, чтобы его короткие годы не пропадали зря? И ни до чего не могу додуматься. Потому что не знаю, что такое «зря» и что такое «не зря». А вы знаете, Алеша?

Алексей остановился, вытащил портсигар, закурил.

— Я, наверно, тоже не знаю, — сознался он. — Может быть, надо стать очень знаменитым, чтобы люди навсегда тебя запомнили?

— А что такое знаменитый? — Катя стояла перед ним и внимательно смотрела в его лицо. — Был Герострат, который сжег храм Артемиды в Эфесе. Были страшные короли–убийцы вроде Ричарда Третьего. Был Гитлер, он сжег уже не один храм, он людей сжигал в печах. Всех этих чудовищ человечество тоже запомнило навсегда. «Знаменитые!»

— Да, вы историю здорово знаете, — сказал Алексей, с завистью. — Я не про таких знаменитостей, я про других… которые своими руками… своей работой…

— А вам, Алеша, очень бы хотелось стать знаменитым? — простодушно спросила Катя.

Алексею думалось, что он и так достаточно знаменит, и ему стало обидно: разве Катя об этом не знает, или знает, да не хочет признавать его славы?

Молча они прошли через ельник до вырубленной поляны. Среди пней росла одинокая молодая рябинка, пышно распустившая перистую листву. Алексей тряхнул ее, и на них обоих брызнул дождь крупных капель. Катя вскрикнула. Алексей рассмеялся.

Неожиданный душ изменил настроение. Какие тысячелетия, какая слава, когда Алексею хотелось обнять Катю и гладить, целовать ее золотистые волосы… Хотелось подхватить ее на руки и нести… неизвестно куда.

— Катя! — промолвил он, не зная еще, что будет сказано дальше.

И дальше не было сказано ничего. Они шли и шли, потеряв направление; сумерки сгустились, небо чернело, в лесу уже властвовала ночь.

— Я боюсь, — сказала Катя.

— Волков?

— Всего.

— Со мной не бойтесь. Эх вы, Катя, Катя…

— Ну что, что — «Катя»?

— Да так, ничего. Ничего вы не знаете.

— Скажите, узнаю.

— Раз сами не хотите понять, зачем говорить.

Ноги были мокрые до колен, но Алексей этого не замечал. Он мог бы брести и по грудь в воде и тоже не чувствовал бы никакого холода.

Сделав крутую петлю, вышли на шоссе, с которого были видны огни Нового поселка. Вот Алексей проводит Катю до подъезда дома, Катя подаст ему руку — и все. И на этот раз Алексей не скажет тех слов, которые он давно приготовил. Он не выдержал.

— Катя! — сказал он вдруг грубовато. — Вы, наверно, смеетесь надо мной? Серый человек… ничего не знает. Ни про историю, ни про землю. Так ведь, так?

— Алешенька, что вы? — Катя чувствовала, как взволнован, расстроен Алексей. Неужели она его обидела? — Алешенька, я сама ничего не знаю. Я не хотела… Я не думала… Алеша!..

Их обоих охватило волнение. Алексей уже решился обнять Катю, он шагнул к ней, сердце у него стучало так, будто в грудь на полную мощь бил молоток клепальщика. Но с шумом промчался троллейбус, обдал их на миг ярким светом, и они, испуганные, отшатнулись друг от друга.

Решимость к Алексею больше не возвращалась.

Когда он пришел домой, все Журбины, кроме деда Матвея, уже спали. Далеко отставив от глаз, к самой лампе, дед читал какую–то книгу,

— Ты где шляешься? — спросил он, снимая очки. — Без тебя тут целый совет заседал. Слыхал, сварной корабль будут закладывать?

— А мне–то что? — ответил Алексей, в эту минуту далекий от всех кораблей мира.

— Как это — «что»! Событие, дурень! Переворот.

Алексей разделся, развесил намокшую одежду возле теплой печки и залез в постель, приготовленную ему Агафьей Карповной, как всегда, на диване.

— А есть–то чего же не ешь?

— Не хочу.

— Эх, парень, парень! Опять говорю: гляди не промахнись.

Не услышав ответа, дед Матвей загородил газетой лампу, чтобы не мешала внуку, и снова раскрыл книгу.

1

Директор усадил Зину в кресло и попросил у нее разрешения дописать несколько строчек очень, как он сказал, спешного письма.

Кресло было неудобное — слишком податливое и глубокое, Зинин подбородок приходился почти вровень с чернильным прибором из черного камня с бронзой. Позиция эта вынуждала Зину смотреть на директора снизу вверх, раздражала ее и даже угнетала: при такой позиции совершенно невозможен разговор в том резком и требовательном тоне, в каком, по мнению Зины, его следовало бы вести.

Директор торопливо писал; в такт размашистым движениям руки на щеке у него дергался косой шрамик. Зина разглядывала этот шрамик удивленными и несколько негодующими глазами. Такими глазами она разглядывала все на свете, потому что все на свете делалось совсем не так, как должно было делаться, как того требовала, по ее мнению, сама наша жизнь — эпоха великих замыслов и свершений. Зине не хватало быстроты, скорости в окружавшей ее жизни. Всякую потерю времени Зина ненавидела. Она вся как бы рвалась вперед и вперед; и даже походка у нее была какая–то рвущаяся, стремительная. В институте студенты шутили: «Зинка никогда не выйдет замуж. Чтоб объясниться ей в чувствах, надо прежде стать мастером спорта по бегу. Иначе просто не угонишься».

— Ну вот, — сказал директор, нажимая кнопку звонка рядом с телефонным аппаратом, — я к вашим услугам, товарищ Иванова.

Отдав вошедшей секретарше исписанные листки, он принялся набивать, а затем раскуривать трубку.

— С заводом познакомились?

«Ни с чем я не познакомилась, — хотела крикнуть Зина. — Три дня сижу без дела, три дня не могут дать работы. Три дня хожу сюда вот с такими бумажками!» Она выхватила бы из карманчика жакета талон разового пропуска. Но вместо всего этого пришлось сдержанно ответить:

— Нет еще. Никто не хочет со мной поговорить.

— Я виноват, товарищ Иванова, я. Простите, пожалуйста. Непрерывно совещаемся. Нам, видите ли, поручили постройку крупного корабля с цельносварным корпусом. Как раз по этому поводу я и писал сейчас письмо министру. Дело для нашего завода не то чтобы новое, но и не такое уж старое. До сего времени варили мелкие корабли. Возникло множество самых неожиданных вопросов. Взять хотя бы сталь… Каких марок?

Он смотрел на Зину и думал: «Девушка, девушка!.. Как случилось, что твои родители разрешили тебе пойти в кораблестроение, в трудную, не женскую отрасль промышленности? Да знаешь ли ты, что тебя ждет?»

А Зина сказала:

— Назначьте меня на этот корабль! Я технолог–корпусник.

Трубка директора, как часто случается с ними, с трубками, стала пищать, в ней булькало и хрипело. Директор выколотил табак в пепельницу, взял медную проволочку и занялся чисткой мундштука. Известно, что занятие это нудное и кропотливое.

Зина не выдержала:

— Вы, наверно, обо мне забыли?

— Нет, не забыл. Помню.

Директор не сказал, а только подумал, что министерство, прислав на завод эту девушку, задало ему трудную задачу. Обычная история: девчоночья романтика, неумение соразмерить свои силы, правильно выбрать профессию. Технолог–корпусник! Разве такие, круглоглазые, с черными бантиками в косах, должны работать на стапеле? Перед мысленным взором директора, один за другим возникали бывалые корабельщики: Басманов, Журбины — деды, сыновья и внуки — с лицами, опаленными ветром, с загрубелыми красными руками, с ледяными сосульками в усах и обметанными инеем бровями. Никак невозможно было поставить с ними в ряд «товарища Иванову»; не хватало решимости отправить ее на леса, где осенью непрерывно свищут ветры, в холодные корабельные отсеки, где зимой даже сталь скрипит от мороза. Директор Иван Степанович Сергеев. сам был отцом двух таких же вот худеньких девчушек с бантиками в косах.