В эту пору вновь возник вопрос: что же делать с дедом Матвеем? На разметке его оставлять уже было нельзя, Дуняшка работала за двоих — за себя и за деда. Вновь председатель завкома пришел к директору, присел в кресло, достал портсигар, постучал по нему мундштуком папиросы.

— Ну, что будем делать–то со стариком? Решай.

Иван Степанович не ответил. Посасывая трубку, он следил за ходом маятника похожих на шкаф, громоздких часов в углу кабинета. Маятник с медным упорством настаивал: реш–шай, реш–шай. Мысленно Иван Степанович перебирал все, как ему казалось, сколько–нибудь подходящие для деда Матвея должности. Вахтер, сторож, истопник… Истопник! Возможно, ли, чтобы «живая биография завода» закончила свой век возле печной дверцы? Нет, эти должности начальнику славного рода Журбиных явно не годились. Что же тогда ему годится? Неожиданно пришла мысль, такая, по мнению Ивана Степановича, великолепная, что он, обрадованный, швырнул на стол свою дымившуюся трубку и засмеялся.

— Петрович, идея! Посадим его ночным дежурным здесь, в директорском кабинете. Пост, объясним, почетный, ответственный. Вот несгораемый шкаф с секретными документами, вот телефон для разговоров с Москвой. Не каждому такой пост доверишь. На деле получится что? Будет старик мирно спать в тепле и тишине на диване, допустим, часиков с десяти вечера до десяти утра, или до скольких там захочет. Полное решение вопроса! Как считаешь?

Горбунова эта идея тоже обрадовала.

Через несколько дней, поздним вечером, дед Матвей появился в кабинете директора.

— Здравствуй, Иван Степанович, — заговорил он, со стариковской осторожностью опускаясь в кресло. — Ты еще здесь? А я в должность пришел вступать.

— Как здоровье, Матвей Дорофеевич? — спросил Иван Степанович. — Давай–ка чайку со мной за компанию.

— Чайку? Чайку можно. Чай, понятно, не водка, его, как известно… да я и водки много не выпью. Чего там про здоровье? Здоров. Ты объясни: что тут делать мне, чем заведовать?

Иван Степанович заговорил о секретных документах, которыми якобы набит его сейф, — на самом деле секретные документы хранились, конечно, в более надежном месте, а в сейфе лежали только пустой портфель да несколько папок с бумагами третьестепенного значения. Но Иван Степанович отомкнул сейф, для большей убедительности показал эти папки деду. Потом показал телефонный аппарат, связанный прямым проводом с Москвой, — дескать, толковый ответ надо дать, если из министерства позвонят. Из министерства же звонили по ночам только в самых редких случаях, и то обычно на квартиру директора. Об этом Иван Степанович умолчал.

Дед Матвей внимательно слушал, а сам думал: «Хитры вы, братцы, хитры, да не больно. Сажаете человека сторожем, а плетете ему невесть что, вроде как в министры определяете. Ну хитрите, тешьтесь, ладно». Слишком большой опыт жизни нес на своих угловатых плечах дед Матвей, чтобы можно было его, старого Журбина, обмануть этими директорскими россказнями. Он отлично понимал, что его рабочей жизни пришел конец, что отныне он сторож, самый обыкновенный сторож, но противиться этому не мог, не мог дольше висеть на шее у Дуняшки, которая каждый день переделывала всю его работу. И то ладно, что хоть на заводе оставили, не спровадили домой, в бабью компанию.

— Посидишь тут, Матвей Дорофеевич, полгодика, узнаешь, какова директорская должность, — заговорил Иван Степанович, когда буфетчица принесла чай и они оба дружно забрякали в стаканах ложечками. — Трудная должность. Сколько синяков тебе да шишек ставят! Откуда и не ждешь.

— Слыхал, — ответил дед Матвей. — Ребята наши говорили, как тебя на партийной конференции пропесочили.

— Вчера–то? Да. Вот видишь — работаю, работаю, а как собрание, непременно директора бьют по лысине.

— Неправильно, Иван Степанович, судишь. Кто тебя бьет? Тебя учат. За что учат? За то, что для всех хорошим быть хочешь. Для всех хорошим быть нельзя. Ты для дела будь хорош.

— И ты, значит, меня критикуешь?

— А чего? Начальника критиковать надо. Народ тебя поставил начальником, народ тебя и критикует. Не критиковать — потворство. А как вожди–то наши, руководители, про потворство говорят? Это, говорят, нетребовательность. Помнится, ты же на одном собрании той зимой выступал. Надо, мол, учиться у великих людей, как жить, как работать, как соблюдать себя.

Дед Матвей отхлебнул из стакана, посмаковал: «Крепкий чаек».

— Выступать выступаешь… А у вождей учишься? — продолжал он. — С одного боку — и требовательности у тебя нету, с другого боку — и в простоте не живешь. С чего это: парикмахерша тебя в кабинете бреет?

— Ты мне, Матвей Дорофеевич, всю заводскую конференцию решил повторить? — Иван Степанович начал сердиться на слишком уж откровенные высказывания деда.

— Про парикмахершу на конференции не говорили, — ответил дед Матвей. — От себя про нее говорю. А вот известно, как Владимир Ильич зашел раз в парикмахерскую. Все, кто был там, в один голос упрашивали, чтобы сел он да побрился без очереди. Соображаешь? А тебя кто–нибудь просил вызывать парикмахершу? Ты бы обождал, когда попросят. А два автомобиля казенных тебе зачем? На одном, значит, сам, на другом жена по базарам да по магазинам, так, что ли? А бензин на это дело — государственный.

— Полно тебе, Матвей Дорофеевич! — перебил Иван Степанович, раздражаясь все больше. — Крохоборничать на бензине — все равно что на спичках экономить. Бензину у нас много.

— Много, так его и транжирить можно? Не по–государственному судишь. Ты на казенной–то машине по казенным делам езди, лишний бензинчик тракторам в село отправь, хлеба больше уродится. А на футбол кататься — свою, на собственные денежки, машину заимей. Никто слова не скажет.

Дед Матвей долго говорил о том, что не на словах надо учиться у вождей, а делами, всем поведением доказывать, как учишься; рассказывал интереснейшие истории. Может быть, сам дед их сочинял, но Иван Степанович заслушался, даже злость прошла.

— Откуда ты все это знаешь, Матвей Дорофеевич? — спросил он.

— А уж знаю. Народ все знает. Ты вот на коммунистов обиделся: по лысине бьют. А скажи–ка: сколько народу тебя на конференции критиковало?

— Почти все, кто выступал. Человек двадцать.

— Вишь — двадцать! Да поди и в зале были такие, которые кричали: «Правильно!»

— Были.

— А голосовать тайно стали, чть в ящике получилось? Единогласно выбрали тебя в партийный комитет! Теперь и подумай, какой народ вокруг тебя. Цени его, а не жалуйся: «По лысине бьют!» Уважает, значит, наш заводской народ своего директора, а критикует, чтоб помочь тебе твои недостатки исправить. Не чужой ты человек на заводе. Свой.

Дед Матвей вспомнил времена, когда Иван Степанович, Ванюшка Сергеев, бегал по цехам в кепочке, устраивал комсомольские субботники, выступал на митингах. Растрогались оба. Попрощались друзьями. Уже возле дверей Иван Степанович обернулся на часы:

— Поздновато, Матвей Дорофеевич. И дождик идет. Что делать?

Дед Матвей понял шутку.

— Ладно, — ответил он, разглаживая бороду: — Кати на машине. С казенного дела домой — можно.

Он остался один в теплом, до глухоты тихом, огромном кабинете. Сел за стол в кресло директора, прочитал список телефонов под стеклом, потрогал по очереди трубки телефонных аппаратов, подул в них; заслышав гудок станции, опускал на место. «Московский» телефон он не тронул, только почтительно оглядел его со всех сторон. Потом нажал черную кнопку — в пустой приемной за дверью прозвучал резкий звонок. Все директорское хозяйство было в порядке, все действовало. Дел никаких не предвиделось.

Дед Матвей перебрался на диван, испробовал пружины — мягкие; подумал, что завтра, пожалуй, надо будет принести с собой одеяло да подушку, а то и простыни, — прятать их тут где–нибудь на день. Пока лег так. Но и так лежать было мягко и удобно. Постукивали часы, билась под потолком большая муха — синяя, наверно, и жирная; булькала вода в батареях центрального отопления.

Да, кончилась рабочая его жизнь, кончилась. Вот и все, что он будет видеть и слышать отныне: телефоны, столы, стулья, часы и сонные мухи. Вот и все, что осталось ему делать: валяться на казенном диване и ждать. Чего ждать? Экие мысли в голову лезут!.. Жалко, Иван Степанович ушел.