В первое послевоенное лето был такой случай. Председатель правления артели «Приморский обувщик» решил перехитрить сразу всех — и карпов и «карпинистов». В один прекрасный вечер предприимчивый руководитель артели прибыл к озеру на грузовике, с бригадой своих мастеров, с лодкой и с неводом.

Под возмущенную брань, удильщиков невод был заведен, и, когда он охватил добрую половину озера, на берегах наступила напряженная тишина. Удильщикам казалось, что отныне — все кончено, злая воля отнимает у них самое дорогое, самое заветное — почти кусок жизни.

Невод между тем шел, шел, делая свое черное дело, крылья его смыкались… И вдруг тишину нарушил тяжелый всплеск, — грузная, большая рыба рывком перебросилась через линию деревянных поплавков. За ней вторая, третья… и на озере началось нечто подобное рукопашному бою, — вода клокотала и пенилась. Карпы уходили через верх невода. Глядя на то, как маневрировали их мудрые рыбьи деды, посыпалась через поплавки и карпиная мелочь.

Сосны, со всех сторон обступившие Желтую яму, никогда не слыхивали таких победных кликов, какие гремели под ними в эти минуты решительного перелома битвы на озере. Обычно под береговыми соснами люди ходили на цыпочках и говорили шепотом. А тут даже дед Матвей, в ту пору еще хаживавший на рыбалку с Ильей Матвеевичем, — даже он кричал вслед карпам: «Наша берет! Что, выкусили?!» Последние слова относились уже не к карпам, а к «приморским обувщикам», которые огромнейшей своей сетью вытащили два–три десятка каких–то заблудших озерных недорослей и, посрамленные, вскоре уехали в город.

К Желтой яме по субботам сходились одни и те же удильщики. Они давным–давно друг друга знали — и по заводу и по рыбалке. Они оставались тут на всю ночь, жгли в отдалении от берега костры, ужинали, завтракали. Было на озере нечто вроде клуба под открытым небом или однодневного дома отдыха, у которого ни стен, ни крыши, зато почти каждый отдыхающий — он же и затейник.

До Желтой ямы было километров шесть. Жуков и Горбунов шли медленно, пришли позднее основной массы «карпинистов», которые, закинув удочки, уже сидели у воды — такие тихие–тихие и недвижные, будто это были не люди, а камни, раскиданные вокруг озера. Только в отдалении, под соснами, где курился костерок — для разгона комаров, собралась небольшая группа человек в десять — двенадцать, — тоже, видимо, опоздавшие. Они яростно о чем–то спорили. Жуков с Горбуновым подошли. Внимания на них никто не обратил.

— Ничего смешного нету! — сердито говорил сухой, длинный старик.

— Александр Александрович Басманов, мастер, — шепнул Жукову Горбунов. Жуков кивнул головой. Он уже знал и Александра Александровича, и. его начальника, Илью Матвеевича.

— Да, ничего смешного! — повторил Александр Александрович.

— А ты бы, дядя Саня, согласился вместо санатория сено, например, косить или картошку окучивать? — со смехом спросил средних лет человек в распахнутом кителе, под которым виднелась татуировка, покрывавшая всю грудь.

Горбунов догадался, о чем шла речь.

— Был у нас случай, — зашептал он почти в самое ухо Жукову. — Один инженер поехал на курорт, да не доехал, слез по дороге в рыбачьем колхозе и там провел весь отпуск.

— Болтовню болтаешь! — еще злее ответил Александр Александрович. — Такие поступки по расписанию не делаются. Они происходят от душевного расположения.

— «Душа», «душевное расположение»… Да ты, дядя Саня, идеалист, оказывается, — продолжал обладатель татуировки. — Главное все–таки не душа, а разум. Душа, как говорится, — мистика.

— И полушки не дам за голый разум! От голого разума — одно зло идет… если душа его не подправляет. Ты мне ответь: разве мог бы душевный человек чумных блох выдумать? Нет у него, сук–киного сына, никакой души, только разум… и не нужен мне такой разум, будь он неладен!..

— Хватит, хватит, — вмешался Илья Матвеевич. — Доспоритесь, время прозеваем. — Он заметил Жукова, поздоровался с ним, предложил идти вместе искать местечко.

Пошли на другую сторону озера. Илья Матвеевич вел расходившегося старика под руку, тот руку у него вырывал.

Закинув удочку, Жуков вспоминал детство, ставок под Бахмутом, со стороны внимательно следил за начальником и мастером стапельного участка. Оба не спеша размотали удочки, не спеша их закинули. Меж сосен сгущался предзакатный лиловый сумрак, и в темной раме леса завечеревшее озеро казалось сказочным окном в какой–то светлый, ясный и голубой мир, — в воде отражалось небо, почти не тронутое вечерними тенями. В отраженной этой голубизне стояли веерами пестрые поплавки.

Жуков услышал, как Илья Матвеевич вполголоса сказал:

— А ты не прав, Саня. Разум все–таки лучше глупости, даже самой доброй–раздоброй. От разума — движение, от глупости…

— Ни лешего ты, Илья, не понял. Разве я за глупость стою? Тьфу тебя!.. До чего ты наловчился каждое слово наизнанку вывертывать!

— Зря кипятишься, Саня, — ответил Илья Матвеевич. — Не такой уж я бестолковый, кое–что понял. Надо уметь главное отделять от второстепенного. Разум — всегда есть разум. Не бывает он ни злой, ни добрый. Те же блохи, возьми… Ученые, которые открыли бацилл да микробов, — разве от злобы или от доброты они их открывали? Оттого, что разум того достиг! А чтобы расплодить микробов да нашпиговать ими блох — никакого разума и не требуется. Опять тебе говорю — различай: разум–то разум, а кому, главное, он служит? Все, что он вырабатывает, и на зло повернуть можно, и на добро, — смотря, в чьи руки выработанное разумом попадет.

Жуков услышал раздраженный плевок в воду. Александр Александрович злился.

Солнце ушло, лиловый сумрак с берегов расползся по всему озеру, вода из голубой стала темно–синей, и в ней, рядом с поплавками, так же настороженно, как поплавки, замерли первые звезды. Они дрогнули, закачались от плевка.

Жуков постепенно терял нить беседы двух друзей. Его увлекла настороженная слежка за поплавками, он позабывал о своих годах, ему казалось, что вновь он на берегу ставка, там, в родном Донбассе: вот встанет, побежит домой, неся матери десяток крохотных карасиков.

— Илюша! — с удивлением услышал он тревожный голос. — Где же четвертая удочка? Я четыре ставил.

— А вон она, вон… Левее… Видишь, плывет? — Илья Матвеевич указывал рукой на озеро, туда, где метрах в пятнадцати от берега, почти торчком, как перископ, сам собой двигался толстый конец бамбукового удилища. Но спокойствие Ильи Матвеевича длилось не более секунды. В следующую секунду и он и Александр Александрович закричали:

— Селиванов!.. Селиванов!..

Уже не первый год было известно, в каких случаях «карпинисты» зовут монтера воздуходувки Селиванова. Поэтому, прежде чем появился сам Селиванов, с вытатуированными якорями и спасательными кругами на груди, к месту происшествия сбежалось десятка полтора удильщиков.

— Видать, здоров! Прет, как подлодка…

— Сплоховал, дядя Саня. Эх, ты!

— Селиваське подвезло…

Селиванов пришел, таща на спине резиновую лодку. Стукнув носком ботинка по упругой резине, он проверил, хорошо ли лодка надута, спустил ее на воду и на одном, коротком, будто поварешка, весле поплыл туда, где мелькало, то подскакивая, то погружаясь, удилище Александра Александровича.

Было уже темно, на берегу больше догадывались, чем видели, чть среди озера делает Селиванов, но почти каждый считал нужным подать ему какой–либо совет. Кричали, и эхо из конца в конец носило крики над водой: «Ай–ай — ай–ай… ить–ить — ить–ить».

Вернулся Селиванов минут через сорок и выбросил из лодки на берег толстую и тяжелую, как полено, измученную рыбину. Было в ней сантиметров восемьдесят длины и килограммов десять весу. Таких карпов Александр Александрович никогда еще не лавливал. Он опустился рядом с рыбиной на корточки и не мог наглядеться; дергал за плавники, подымал ногтем жаберные крышки; вздрагивал, готовый упасть на нее, когда рыбина делала движение ленивым хвостом, — боялся, не ушла бы в воду.

Волновались, переживали событие и все остальные, кто только был на берегу. Один Селиванов оставался спокойным, будто событие его–то и не касалось. Что ему волноваться, когда многолетний неписаный закон Желтой ямы гласил: «Спасенная снасть — владельцу; добыча, снятая со снасти, — тому, кто достал снасть». Каждую субботу Селиванов уходит на озеро без всяких удочек, только с лодкой, и каждое воскресенье он возвращается домой с рыбой. Под утро, когда утомленные рыболовы клюют носами в коленки, карпы утаскивают у них не одну удочку. Что же Селиванову волноваться: ловил не он, а получит все равно он, — закон никогда еще не нарушался.