2

За домом, во дворе, на раскладном походном столике Майбородов потрошил застреленную утром старую сороку. У ног его возился, всхрюкивал, совершал козлиные прыжки веселый поросенок. Отскочит, постоит, мигая белыми ресницами, потрясет закорючкой хвоста, опять метнется под ноги, качает столик, теребит за ремешки сапог, — бросай, мол, свое дело, давай играть в пятнашки. Черный котенок, выросший за лето, взобрался на бочку для дождевой воды, балансирует на ее краю, дыбит шерсть, шипит на поросенка.

Солнце печет, набухшая после ночного ливня земля дышит и дымится. Воздух горяч, влажен. Майбородов в одной нательной сетке. Руки, грудь, спина под ней мускулисты, — сказываются ежедневные тренировки.

— Пекло! — Он распрямляет спину, стирает с бровей пот. — Дантов ад!

— Благодать, Кузьмич! — слышит голос. Оборачивается: позади стоит и внимательно наблюдает за его работой Березкин. — Ежели бы, как сказать, в аду такой климат, другого места мне бы, Кузьмич, и желать не надо. — Дед хитро ухмыляется, крутит цигарку. — А ты все за трудами, за трудами… Беспокойный до чего человек. Да гони ты шалыгана этого! — Березкин пинает ногой поросенка. — Прокудливая скотина.

— Живое живет, Степан Михайлович.

— А это что у тебя? — Дед подошел к столику. — Пуговка, денежка… Неужто птица съела?

— Как видите. Не одних городских модниц блестящие побрякушки привлекают. Стара–стара, а тоже не устояла перед соблазном. Гривенник где–то нашла, медную пуговицу. Была тут еще какая–то медяшка…: Пропала. Затоптали мы ее, наверно, с поросенком.

— Вот дурашливая! — Березкин повертел в пальцах монету. — И на что это ей? Летела бы на огороды, червя клевала. Одолевает он меня, Кузьмич. Точит капусту.

— Опрыскивали?

— Опрыскивал под вечер. Да вишь, промахнулся. Дождем всю химикалию смыло. Червь гуще прежнего высыпал. Говорю председателю: «Купорос кончился, зелень тоже, — посылай в район». — «Ладно, говорит, пошлю». А когда они обернутся? Дня три надо. За три дня червяк мне одни жилки оставит.

Майбородов согнал с бочки котенка, принялся тщательно мыть в ней руки.

— Ежей бы вам пригласить на огород из лесу. Или вот — уток! Нет птицы прожорливей утки. Они бы ваших гусениц, как через мясорубку, в два счета провернули.

— Шутишь, Кузьмич. Шутки плохие.

— Я не шучу. Мы сейчас договоримся с Евдокией Васильевной, всех индюшек мобилизуем.

— Затея! — Березкин даже плюнул с досады. — Руками обирать — и то верней будет. Да разве Семен согласится? Все руки на болоте заняты.

— Может быть, и затея, Степан Михайлович. А все–таки попробовать следует. Сходимте–ка на птичник.

Евдокия Васильевна сначала и говорить не хотела о таком рискованном предприятии.

— Как можно, Иван Кузьмич! Объедятся там, дряни всякой нахватаются. Сами говорили — печенкой болеть начнут, от земли–то перегнойной.

— Не начнут, — убеждал Майбородов. — Птицы взрослые. Опасности для их здоровья никакой. Одна опасность — не справятся с задачей.

Согласие в конце концов все же было достигнуто. Молодые индюшки, подгоняемые встревоженной Евдокией Васильевной и бабкой Феклой, бодро выбежали на капустное поле. После небольшого замешательства, словно поняв, чего от них хотят люди, они набросились на жирных гусениц капустной белянки. Но системы в их работе никакой не было. Стоило одной индюшке обнаружить под листом скопление червей — она издавала боевой клич, и тотчас к ней сбегались все остальные птицы, галдеж поднимался, толчея и бестолковщина. В это время клич издавала другая индюшка, и крикливая компания так же шумно и ошалело устремлялась к ней. Индюки, особенно старые, те и вовсе отстранились от дела. Важно, полные достоинства, ходили они среди борозд, пренебрежительно кулдыкали, трясли мясистыми надбровьями, распускали хвосты. Воображали.

— Глупая птица! — ворчал Березкин. — Такая глупая — сказать нельзя.

— Уток надо заводить колхозу, уток, — отвечал ему Майбородов.

— Купорос нужен, парижская зелень, — отстаивал свое дед.

Майбородов видел, что опыт с индюшками не удался даже и наполовину. Раздосадованный, он взял ведро и сам принялся помогать птицам. Гусеницы десятками, сотнями шлепались о дно ведра. Дно скоро покрылось зелено–коричневой живой массой. Иван Кузьмич плеснул туда воды из лейки.

— Индя–индя, красный нос! — закричали хором звонкие голоса: в поле шумной ватагой появились мальчишки. Им уже давно наскучило ежедневное торчание на Журавлихе, и они искали новых развлечений.

— Поминание унес!

Почему обвинение в краже поминания так болезненно задевает самолюбие индюков — еще никто не исследовал. Но любой из ребят знает, что индюки такого обвинения не прощают. Так было и на этот раз. Услышав песенку–дразнилку, важные птицы взъярились, пошли стеной на мальчишек. Окончательно же их вывело из себя утверждение, что «индюк перьям не богат, курица богаче». Индюки осатанели, закулдыкали на всё поле. Раскинув крылья, вприскочку погнались за обидчиками. Беспорядочной толпой, пользуясь суматохой, умчались куда–то и индюшки.

Евдокия Васильевна бранилась, кричала: «Кать, кать, кать!» — сзывая их на птичник. Дед Березкин трясся от смеха, махорка сыпалась у него из рук на землю. Смеялся и Майбородов.

Никак и никакого своего отношения не выразила к происшествию одна бабка Фекла. Шевелила бровями, посматривая на суету Евдокии Васильевны, подставляла солнцу спину. Ей было тепло на вольном воздухе, а что касается индюшек — никуда не денутся, побесятся, да и прибегут на двор. Глупая птица, но понимает, что без человеческой приглядки ей не житье. Фекле–то не знать этого! Многие десятки птичьих поколений вырастила она за совместную с дедом жизнь. Иной год и со счета своих кур сбивалась. Сколько их перетаскал дед в мешке, отправляясь гостевать к своякам то на Спаса, то на Николу, а то и на какого–то Ипата–моряка, признавать которого бабка отказалась, считая, что дед сам его выдумал, лишь бы гульнуть среди лета со свояками. Любит дед компанию, любит лясы точить. Эвон-т как к ученому прилип…

Фекла прислушивалась, что там мужики веселятся, — в речах профессора понятного ей было мало.

— Вот, Степан Михайлович, — говорил Майбородов, — к чему ведет несчастный эмпирический принцип: «Подействую чем–либо и посмотрю, что из этого получится».

— Да, уморил ты меня, Кузьмич. — Березкин свернул наконец цигарку. — Уж так подействовал, дальше некуда! Давай–ка, батюшка, ребят покличем да, как сказать, совместными силами на червяка и навалимся. Ты, я вижу, полведра за разговором–то набрал.

Ребята, с трудом отвязавшиеся от злобных индюков, взялись пройти и осмотреть каждый по одной борозде, но дело их завлекло, до вечера они прошли по три, а кто и по четыре борозды. Громадный участок капустного поля был очищен от червя. Перед закатом солнца Березкин говорил своим помощникам:

— Ну вот, ладно. Не зря хлеб едите. Завтра чуть свет чтоб тут быть, как из ружья! Морковки дам.

Мальчишки переглянулись. По озорным физиономиям Майбородов догадался, что ребят забавляет простодушие Степана Михайловича, что они и так давно нашли дорогу к дедовой морковке.

Когда Майбородов вернулся на двор, солнце зашло; в небе, провожая день, с тонким писком черными росчерками носились стрижи. Останков старой сороки он уже не нашел: стащили коты. Столик был опрокинут на бок. Изгибаясь, о край столешницы чесал спину обладатель розового пятачка и веселой закорючки.

3

— Ферганская долина, вы говорили! А это что?! Не долина? — С бугра обозревая болото, на котором по–муравьиному копошились мужчины и женщины, Панюков водил рукой вокруг. — Нам бы, Иван Кузьмич, деньжат побольше, таких бы дел натворили!..

— Будут у вас средства, Семен Семенович, — отвечал Майбородов убежденно. — Сад какой заложили! На Журавлихе пруды можно со временем устроить, карпов разводить, форель.