— Она жива-здорова, Деннис, — сказала Розалин. — Болела, было, да все обошлось. Глядишь, и нас переживет.

— Ну и хорошо, — сказал Деннис, без особой радости. Он снял ушанку, поддел пятерней белый пух на голове, снова надел шапку и, стоя, приготовился слушать разные чудеса про поездку. Но Розалин ничего не собиралась рассказывать, уже вся в мыслях о доме.

— Кухня у нас — прямо срам, — говорила она, убирая по местам вещи. — Но я бы ни за какие коврижки в город не переехала, Деннис. Это же ужас, там жить, куда ни глянь — злодей на злодее. Я до смерти все время боялась. Ты зажег бы лампу-то, а?

Малый с горки грел ножищи у печи и стучал зубами — видно, не только от холода. Он выпалил:

— Я чего видал. На дороге. Черное. Четыре ноги — ровно собака. А потом как встат. И рядом бегет. Я забоялся. «Кыш», — кричу. И сразу ей как и нет.

— Может, собака и была, — сказал Деннис.

— Не-е. Не она, — сказал недоразвитый.

— Может, кошка, и вытянулась, на забор чтобы скакнуть, — сказала Розалин.

— Не-е. Не она. Я ей и не видал такой. И вы не видали.

— Да ты не бойся, — сказала Розалин. — Видала я его, сколько раз видала, девчонкой еще, в Ирландии. Там уж знают про него, как он обернется клубком черным и катит впереди по дорожке, а помянешь Духа Святого да перекрестишься — он сразу и убежит. Ты теперь покушай и у нас спать оставайся, куда тебе одному, раз нечистый дожидает.

Она ему постелила у Кевина в комнате и чуть не до утра не давала Деннису спать рассказами про привидения, которые видела в Слайго. Про поездку в Бостон она, похоже, и думать забыла.

Утром истомившийся пес малого встал на пороге открытой кухни и скорбно глянул на хозяина. Кошки бросились на него все, как одна, и молча, сомкнутым строем, прогнали далеко на дорогу. Малый опять затрясся, стоя на крыльце.

— Старая к ужину велела, — сказал он тупо. — А как я теперя к ужину… Старый, он шкуру сдерет.

Розалин закутала в зеленую шаль голову и плечи.

— Давай я тебя провожу, расскажу им все, — сказала она. — Так, мол, и так, и они тебя не тронут.

Но он, бедный, весь трясся, у него даже ноги подкашивались.

«Он же совсем не в себе, — думала она жалостно. — Что ж они-то — не видят? Неужели же нельзя в покое его оставить?»

Они брели по изволоку чуть не целую милю, потом свернули на ухабистую тропу и вышли к заброшенному дому с развалющим крыльцом посреди разного мусора. Малый все больше отставал и вовсе застыл, когда тощая, зубастая женщина в сером платье вышла из дому с хворостиной. Она тоже так и застыла, узнавши Розалин, и лицо у нее стало злое и хитрое.

— С добрым утром, — сказала Розалин. — Мальчик вчера вечером привидение видел, у меня и духу не хватило в темноту его гнать. Он спал спокойно у меня в доме.

Та хохотнула — хрипло, злобно, как лисица.

— Привидение! — сказала она. — Слыхала я, какие привидения вокруг вашего дома по ночам ошиваются, миссис О’Тул. — Помотала головой, распустила свои тусклые пегие патлы. — Таких, как вы, поискать, миссис О’Тул — при старом муже молодых людей в доме держите, торговцев приезжих привечаете, с разной пьянью якшаетесь.

— Помолчали бы, хоть мальчика бы своего постыдились, — сказала Розалин, и ей сжало затылок. Удар был до того неожиданный, что она не сразу нашла достойный ответ, стояла и слушала.

— Вы полюбуйтесь только на себя, миссис О’Тул. — И она подняла свой визгливый голос, но все так же злобно тянула слова. — Куда-то от мужа ездите, платья яркие, волосы крашеные…

— Чтоб тебе за это сдохнуть на месте! — Розалин вдруг тоже перешла на визг. — А ну, скажи еще такое про мои волосы! Да пусть твой поганый язык отсохнет! Мне и слов-то на тебя жалко! Вот — бери своего несчастного малого, и хоть бы Господь над ним сжалился в твоем доме — чума на него совсем! А если мой дом со мной вместе сгорит — уж я буду знать, на кого думать! — отвернулась, бросилась прочь, оглянулась и крикнула: — Чтоб тебе ни дна ни покрышки!

— Ругайтесь и каркайте, миссис О’Тул, и так про вас все всё знают! — орала та, как копьем размахивая хворостиной.

— И на здоровье! — крикнула Розалин, не оглядываясь, изнемогая от ярости. «Крашеные, а?» Она подняла сжатый кулак, погрозила. «Ах ты, врунья!» И пошла дальше, и, как барабанный бой в такт шагам, ее оглушала ярость. И что с ней в последнее время такое — у каждого, кого ни встреть, наготове непотребные речи, непотребные мысли в голове. Ах, были бы силы, разом бы их всех удушить! Глаза ей так жгло, что она даже сморгнуть не могла. Так и шла, уставясь прямо перед собой, и сама не заметила, как вышла к своему дому, уютно, как курочка, пристроившемуся на снежном насесте. Она чуть замедлила шаг и села на камень у дороги, чтоб отдышаться и собраться с мыслями перед тем, как явиться к Деннису. Она сидела, и подумалось ей, что Нечистый, шляющийся тут ночами, — это и есть та бессовестная ложь, которую про нее распускают, а она всегда была честная женщина, хоть другая на ее месте давно бы себя потеряла. Утешение маленькое — перебирать все случаи, когда могла б согрешить, да не согрешила. Что толку-то, если слава о ней все равно дурная. И тот щенок в Бостоне — вот поганец! Она плюнула на мерзлую землю, отерла губы. Потом уперла локти в колени, подбородок в ладонь, подумала: «Надо же! До чего дожила. Я теперь женщина с дурной славой».

Она долго обдумывала эту странную мысль и постепенно утешилась. Зависть — вот всему причина. «Ох, чего б та замухрышка не отдала за мои волосы!» — и она нежно пригладила их. Вот все отчего пошло, женщин завидки берут — мужчины за нею гоняются, а что она, виновата? А ну их, пускай говорят! Пускай себе. Она небось сама про себя все знает, и Деннис знает — и ладно.

— Вся жизнь — сон один, — сказала она вслух, с тихой нежной печалью. — Сон и сон.

Мысль эта и слова ей понравились, и она принялась разглядывать отставшие кирпичи в стене через дорогу, темно-бурые, в тонкой блестящей наледи, и разглядывала не без удовольствия, пока у нее не закоченели ноги.

«Нечего на холоду рассиживаться, еще помрешь до срока», — спохватилась она, встала и потуже закуталась в шаль. И подумала, как нужны этому Богом забытому краю молодые сердца, и, вернулся бы Кевин, уж они посмеялись бы вместе над той мерзавкой с Горки, будь он рядом, уж она бы утерла им всем нос! Да вот ведь сон про Гонору оказался не вещий. Может, и про Кевина сон был не вещий? Раз один сон тебя обманул, это надо быть дурой набитой, чтобы думать, что другой обмануть не может. Ведь правда же, правда? Она улыбалась Деннису, который сидел у печки.

— Ну, чего тебе там местные на Горке сказали? — спросил он, делая вид, что это ему все равно.

— Да уж сказали — она мне, я ей пару ласковых. Надолго теперь хватит, — ответила Розалин.

Она начала напевать; на душе стало так легко, будто она вчера родилась, а отчего — хоть убей, не объяснила бы. Но она честная женщина и еще им докажет, что такой до скончания своего века она и останется. Ах, она им докажет, подлым душонкам.

Вечером устроились возле печки, Деннис обчищал и ваксил сапоги, Розалин вышивала длинную скатерть, над которой пятнадцать лет уж трудилась. Деннис ломал голову, что же случилось в этом Бостоне или куда там ее носило. Правды ему не услышать, он знал, но интересно послушать, что она скажет. А она как в рот воды набрала, корпела над вещью, которая ей в жизни не пригодится, если она ее кончит, да только не кончит она ее никогда.

— Деннис, — сказала она погодя. — А я теперь уж не так верю в эти сны.

— Может, оно и лучше, — осторожно ответил Деннис. — А почему это ты?

— Я сегодня целый день думала, может, Кевин и не умер совсем и вскорости мы увидим его в этом самом доме.

Деннис тихонько крякнул.

— Непохоже что-то, — сказал он.

И чтоб показать ей свою досаду, отставил пенковую трубку, набил старую носогрейку, зажег и стал сосать. Но Розалин ничего не заметила. Вязанье упало ей на колени, она прислушивалась к грохоту дрожек на дороге и голосу Ричардса, горланившего песню: «Эх, всю-то жизнь на стройке я рабо-о-отал!» Она встала, шпильки вынула, снова сунула в волосы, и руки у нее тряслись. Потом подбежала к зеркалу и увидела там, в колдобинах, такое лицо, что смотреть страшно.