— Спасибо вам большое, не стоит беспокойства, — сказала она и вышла на улицу. Ветер хлестал по плечам сквозь рубище, а не пальто, сумка была ужасно какая тяжелая. Ну что за человек Гонора — не черкнуть пару строк, что переехала, мол?

Так она шла, шла, сама не своя, и забрела в какой-то поганенький скверик — скамейки чугунные, голые деревья. Села и снова стала плакать. Один платочек весь взмок, она достала другой, и от свежего запаха магнолии ей стало полегче. Она огляделась, краем глаза поймала какую-то тень, и на другом конце скамейки оказался молоденький задохлик, весь в веснушках, воротник поднят, рыжие патлы висят из-под надвинутой шапки. Скосил на нее зеленый глаз и говорит:

— Плакать каждый причину имеет, а?

Розалин сказала:

— Я оттого плачу, что издалека притащилась, а все зазря.

А он:

— Я как глянул на вас, враз сообразил, что из Слайго она.

— Вот и спасибо тебе, — сказала Розалин. — Оттуда я, правда.

— Сам-то я тоже из Слайго, давно уж оттудова, мне бы подохнуть в тот день, как уехать надумал. — И с такой он яростью это сказал, что Розалин плакать окончательно перестала и повернулась, чтоб получше его разглядеть.

— Ну, чего это ты? — сказала она. — Тут тоже страна неплохая. Перед каждым большие возможности.

— Слыхал, тыщу раз слыхал. Одно звание, что возможности — ремень затяни потуже да подметки снашивай, за работой гонявши, всего и делов-то, иль в канаве окочурься — твоя полная воля. Прости меня, Господи, за дурь за мою!

— И давно это ты? — спросила Розалин.

— Да уж одиннадцать месяцев, пять дён, аккурат, — сказал он. Сунул руки в карманы и стал разглядывать комья грязи на своих невозможных ботинках.

— Ну а чем ты заработать умеешь? — спросила его Розалин.

— Конюх я, даже в Дублине на ипподроме работал. Коней понимаю — во! — расхвастался он. — Работа хорошая, да пойди найди.

Розалин пригляделась к нему — нос длинный, красный, отмороженный, что ли, глаза острые, цевки торчат костлявые — и даже сама удивилась, как это он ей с первого взгляда показался похожим на Кевина. Теперь-то она разглядела, но подумать — если б это был Кевин! Добра от добра захотел искать и пропал ни за что.

— Я голодная и окоченела вся, — сказала она. — Знать бы, где тут можно поесть, мы б с тобой пообедали, самое время.

Глаза у него расширились, будто он тонет.

— Вона как? Да знаю я тут место одно! — и вскочил, как бегун перед стартом. Так, почти бегом, они пересекли сквер и вышли на дальнем углу. Там была закусочная, пахло горячими пирогами.

— Перекусить везде можно, — сказала Розалин, стягивая перчатки, — но места и получше бывают.

Парень молотил одно за другим, никак остановиться не мог: ростбиф с картошкой, спагетти, кофе с эклером, и Розалин заказала еще пачку сигарет. Уж так получилось, вот — пристрастилась к табачному духу, муж курит как нанятый, не выпускает трубку изо рта.

— Чего таиться, — сказал парень. — Денег-то у меня ни шиша, вчера — сегодня, по сю пору, совсем жевать было нечего, хоть удавись, хоть сам в арестанты иди, только б приткнуться куда.

Розалин сказала:

— Я женщина обеспеченная, о деньгах и не думаю, все имею, что душа пожелает, так что ты, парень, можешь без стеснения немножко у меня одолжиться, мне ничего не составит.

Она покопалась в кошельке, вытащила десятидолларовую бумажку, скомкала и сунула ему под блюдечко, чтоб человек за стойкой не заметил.

— Это тебе на счастье в новой жизни. — И она улыбнулась. — Ты ведь как Кевин мне, как братишка, или как мой сынок, и один-одинешенек, а деньги — они ко мне так и так вернутся, если будет когда нужда.

Он сказал:

— Вот не думал не гадал, — и сунул деньги в карман.

Розалин сказала:

— А я ведь даже не знаю, кто ты есть.

— Ну фамилие мое — не особо обрадуешься. Салливан я. А звать Хью. Хью Салливан.

— Фамилия как фамилия, — сказала Розалин. — У меня в Дублине братья двоюродные Салливаны, да я их сроду не видела. Один мужчина, как раз Салливан, на материной сестре, на тете Марте, женился, и она в Дублин на жительство перебралась. Дублинские Салливаны случайно тебе не родня?

— Кто ж его знает, может, родня.

— Ты, на мой взгляд, вылитый Салливан, — сказала Розалин. — А ведь они, кое-кто, мне двоюродные.

Она заказала еще кофе, а он закурил еще сигарету, и она ему рассказала, как тому уж больше двадцати пяти лет, уехала она из дому, девчонка зеленая, вроде как он, а потом ей и всей семье счастье привалило. Рассказала про мужа, что был метрдотелем, и денежный, да теперь устарел; про ферму, где, найти бы помощника, можно отличное хозяйство наладить; про Кевина, как уехал, и умер, и прислал ей во сне насчет этого весточку; и — уж одно к одному — рассказала, как ей Гонора приснилась, да поди ж ты, в первый раз в жизни сон обманул. А потом сказала, что для здорового работящего парня, который в лошадях понимает, всегда найдется место в деревне, и чем впроголодь тротуары топтать, не терялся бы только — и все у него будет, что надо. Она налегла на стол, стиснула ему руку.

— Ты полное право имеешь жить в честном, ирландском доме, — сказала она. — Давай поедем со мной, а? И будешь у нас своим человеком как у Христа за пазухой жить.

Остроносый Хью Салливан скосил на нее застланные зеленые глазки, и лицо у него стало хитрое.

— Не-е, — сказал он. — Эта дела — того — опасная.

— Опасное? — удивилась Розалин. — Да чего же опасного в тихой-мирной деревне?

— Не-е, — сказал Хью. — Я уж было в Дублине напоролся. Ой-ёй! Женщина-то порядочная, вроде вас вот самих, да муж — всю дорогу в дырявую стенку подглядывал! Во я влип!

Вдруг до Розалин дошло, как ошпарило.

— Да ты… — начала она, и кровь кинулась ей в лицо, даже глаза застило красным. — Ты, щенок… — выговорила она и задохнулась. — Так ты вот как, а? Одно слово — из Дублина! Да я в жизни… — Она переглотнула. — Да если б я за мужиками гонялась, я б небось и нашла мужика, не тебя, недоделанного… — Она набрала воздуха и снова пошла: — И не стыдно женщину оскорблять, которая в матери тебе годится! Вот уж избави, Господи! Да ты сопли-то утри! Ах ты, рвань невоспитанная! А ну — вон отсюда! — И она встала, махнула рукой человеку за стойкой. — Вон, тебе говорят!

Он тоже встал, опасливо зашарил узкими зелеными глазками, протянул руку, как бы увещевая.

— Ну-ну, тише вы, а сами-то, да на моем бы месте каждый на вас бы подумал…

Розалин крикнула:

— Попридержи язык, пока я его у тебя из пасти не выдрала! — и деловито отвела назад руку.

Он увернулся, сиганул было мимо нее, потом опомнился и шагом прошел на безопасное расстояние.

— Счастливо вам, женщина из Слайго! — крикнул он с издевкой. — Сам-то я из Корка буду! — и вылетел за дверь.

Розалин так трясло, что она еле нашла деньги заплатить по счету и пошла не разбирая дороги, но на свежем ветру голова у нее прояснилась, и она уже снова готова была клясть Гонору за все эти неприятности.

Поезд она выбрала, чтобы только поскорей добраться до дому, дорога уж ей надоела. Домой, домой, больше ей никуда не хотелось. «Щенок бесстыжий, и что удумал! У мальчишек у этих, известно, все пакость на уме», — думала она и вся клокотала. Но ведь он сказал: «Порядочная женщина вроде вас», может, ему одни бесстыжие попадались, вот он и привык так подходить. А может, она сама чересчур с ним забылась, разжалобилась, что ирландец — и с виду бедный-несчастный такой. Факт тот, что мальчишка-то подлый и к ней бы полез, не осади она его вовремя. И тут ее осенило — ясно как день. Кевин ее все время любил, а она прогнала его к этой девке позорной, которая его мизинца не стоила! А Кевин, миленький, скромный Кевин — да он бы себе дал правую руку отсечь, а не сказал бы ей неподходящего слова. Кевин любил ее, она любила Кевина, ох, ей бы тогда догадаться! Она притулилась в углу, оперла локоть в оконную раму, подняла потертый меховой воротник и долго, горько рыдала по Кевину, который остался бы с нею, скажи она хоть словечко, а теперь вот исчез и пропал ни за что. Ей хотелось спрятаться от всего света, в жизни ни с кем больше словом не перемолвиться.