Странно, но Фэй никогда никого не называла по имени. Только раз она сказала «Бекки»: так звали мать Лоурел, умершую за десять лет до того, как Фэй услышала о ней, выйдя замуж за отца Лоурел.

— И как это Бекки умудрилась дать вам такое чудное имя[38]? — спросила она Лоурел в первую же встречу.

— Лавр изображен на гербе штата Западная Виргиния, — ответила Лоурел, улыбаясь. — Мама была оттуда родом.

Фэй не улыбнулась в ответ. Она только подозрительно покосилась на нее.

Как-то поздно вечером Лоурел постучалась в номер к Фэй.

— Вам чего? — спросила Фэй, открывая дверь.

Лоурел решила, что пора ей поближе познакомиться с Фэй. Она присела на жесткий стул в узкой комнатушке и спросила Фэй, где ее семья.

— Семья? — повторила Фэй. — Да их никого нет в живых. Оттого-то я и уехала из Техаса в Миссисипи. Может, мы и бедно жили там, в Техасе, но уж такой дружной семьи поискать. Никогда ничего друг от дружки не скрывали, как некоторые. Сестра у меня была просто как близнец. А братья такие добрые! Когда папаша скончался, мы, конечно, все отдали мамочке. А когда она умерла, я порадовалась, что мы все для нее сделали. Нет уж, я бы ни за что не сбежала из дому от своих, от тех, кому я нужна, лишь бы называться художницей и деньгу зашибать.

Больше Лоурел и не пыталась с ней сблизиться, а Фэй ни разу не постучала к ней в номер.

А теперь Фэй ходила вокруг постели судьи и кричала:

— Нет, ты погляди, погляди, что я себе купила к этим сережкам! Нравится тебе, миленький? Небось ты не прочь со мной потанцевать?

И, стоя на одной ноге, она подсунула к самому лицу судьи зеленую туфлю с высоким каблуком-гвоздиком. Если бы туфля была исписанной страницей, какой-нибудь деловой бумагой, которую она сама состряпала, он бы успел все прочесть и изучить — так долго он смотрел на эту туфлю. Но ни одного слова он не произнес.

— А попробуй я удрать хоть на минуточку, пробежаться на этих самых каблучках, разве он бы меня отпустил! — сказала Фэй.

Она улыбнулась ему — пусть видит, что это сказано специально для него. Он ей не ответил.

Лоурел не уходила, ждала, когда загремят подносы и начнут разносить ужин.

— Арчи Ли, ты зарядишь ружье или так и будешь ворон считать? — крикнул мистер Далзел.

— Как мистер Далзел похож на моего дедушку, — сказала Фэй. — Я не жалею, что он тут, с ним веселее.

Вошла дежурная сестра — накормить мистера Далзела и сделать ему укол. Фэй помогала судье Мак-Келва поужинать — главным образом тем, что отправляла кусочки и себе в рот. Лоурел дождалась, когда в коридоре выключили свет; в палате сразу стало темнее.

— Может быть, ты уснешь, отец, — сказала Лоурел, — ведь ты весь день не спал.

Фэй зажгла ночник у кровати. Слабый, не ярче свечи, отблеск от невысокой лампочки тронул лицо судьи Мак-Келва, но застывшее выражение терпеливой покорности ничуть не изменилось. Лоурел только тут заметила, что у него на затылке отросли не темные, а совсем белые волосы, легкие как пух.

— Скажи, чего бы тебе хотелось поесть? — умоляюще спросила Лоурел.

Фэй, наклонившись к нему, вложила ему в губы свою зажженную сигарету. Видно было, как приподнялась грудная клетка, когда он затянулся, но Фэй тут же отняла сигарету, и грудь его медленно опала, пока дым струился у него изо рта. Фэй наклонилась и снова сунула ему сигарету.

— Вот что ему надо, — сказала она.

— Смотри костер не прозевай, сынок! — всполошился мистер Далзел.

— Нет, сэр! Все в порядке, мистер Далзел. Смотрим в оба! — крикнула дежурная сиделка, стоя в дверях. — Ну-ка забирайтесь в свою палатку, прочитайте молитву — и на боковую! В нашем лагере полный порядок!

Лоурел встала и пожелала всем спокойной ночи.

— Доктор Кортленд думает, что скоро тебе можно будет попробовать очки с перфорацией, — сказала она, едва осмеливаясь подавать ему эту надежду. — Слышишь, отец?

Но он, всегда заявлявший во всеуслышание о своем оптимизме, ни разу сам никакой надежды не высказал. Теперь ей приходилось его ободрять. И может быть, эта надежда не оправдается.

Ответа не было. Судья Мак-Келва лежал в темноте молча, как и мистер Далзел, а Фэй, свернувшись клубочком в качалке, прильнула щекой к подоконнику и не отрываясь глядела в щелку под шторой.

Медленно и неохотно Лоурел вышла из палаты.

Но в следующую ночь Лоурел, уже собравшись лечь в своем гостиничном номере, вдруг снова стала одеваться. Когда она спустилась по лестнице и вышла в душную, неспокойную ночь, мимо проезжало такси с огоньком наверху. Она замахала ему и побежала вдогонку.

— Ну и повезло же вам, сестренка, — сказал шофер. — В такую-то ночь не всякому колеса подвернутся.

В машине было не продохнуть от запаха виски, а когда они проезжали мимо уличного фонаря, она заметила на полу нитку дешевых зеленых бус — наверно, их выбросило сюда из карнавального водоворота. Шофер пробирался глухими улочками, застревая на каждом углу, или ей это просто казалось, потому что она так торопилась. Но когда она опустила окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха, она услышала все тот же издевательский голос трубы, все тот же джаз и все на том же расстоянии. Потом она расслышала, что на каких-то далеких улицах играет не один, а несколько оркестров, стараясь переиграть друг друга.

Может быть, то, что с ней творилось, было связано всего-навсего с гнетущей атмосферой карнавальной ночи, с дико клубящимися толпами на улицах чужого города. Еще в самом начале этого дня, войдя в палату, где лежал отец, она подумала, что с мистером Далзелом уже что-то случилось. Он лежал на каталке младенчески безволосый, горбоносый, тихий; у него забрали вставные зубы. Как видно, что-то готовилось. Когда судья Мак-Келва завтракал, пришли два санитара и повезли мистера Далзела в операционную. Но вдруг, когда его выкатили в коридор, притихшего, равнодушного, оттуда донесся его голос:

— Говорил я вам, негодяи, огонь не прозевайте!

Когда Лоурел уходила, его все еще не привезли с операции.

Странный молочно-белый свет заливал ночью больничные коридоры, как лунное сиянье на пустынной улице. Белые двери, белые стены и белый потолок разделялись тонкими черными линиями, сходящимися в отдалении, а нанизанные на них углубленные двери казались все меньше и меньше, все они были закрыты. Лоурел никогда раньше не обращала внимания на узор паркета и не могла запомнить какие-нибудь признаки, по которым можно было бы найти нужную дверь. Да вон же дверь справа по коридору, та, что немного приоткрыта, как всегда, — палата отца.

В эту минуту оттуда донесся въедливый, сдавленный голосок, прорвавшийся визгом:

— Ну вот что, хватит с меня!

Лоурел застыла. Как будто тысячи бечевок опутали ее, перекрещиваясь на всем теле, приковывая к месту.

Голос завопил еще пронзительней:

— У меня день рождения!

Лоурел увидела, что миссис Мартелло спешит в палату со своего ночного поста. Потом миссис Мартелло, пятясь назад, снова показалась в дверях. Она тащила Фэй, схватив ее в охапку. Резкий вопль оглушительным рикошетом пошел отражаться от стен и потолка. Фэй вырвалась из рук сестры, увернулась и помчалась по коридору, высоко вскидывая колени. Лицо у нее было совершенно белое. Не переставая колотить себя кулаками по вискам, она налетела на Лоурел, как будто ее тут не было. Высокие каблучки простучали, словно пулеметная очередь, мимо, дальше, она ворвалась в приемную, крича все громче и громче, как ребенок, потерявший мать.

Миссис Мартелло, задыхаясь, подбежала к Лоурел, тяжело шлепая толстыми туфлями на резиновой подошве.

— Она в него вцепилась! Она сказала, что пора кончать, не то она…

Все достоинство медицинской сестры слетело с миссис Мартелло, она приблизила вплотную к Лоурел свое лицо, красное лицо деревенской женщины с Миссисипи, и голос ее зазвучал протяжно и громко:

— Она напала на него! Она его обидела! — Слова раскатились эхом. — Видно, примеривалась, как бы его из кровати вытащить. Вообразила, что у ней силенок хватит. Нет уж, эту гору ей не своротить! — И миссис Мартелло свирепо прибавила: — Она-то — не сиделка!