«Видишь перила?» — начал Альберт с нежностью. Элли любила смотреть на него, когда он рассказывал ей о водопаде; она сплела пальцы и улыбнулась, обнажив кривые зубы, и вдруг помолодела — так она, наверное, выглядела, когда была девочкой.

«В них-то и ткнула указкой учительница, когда мы смотрели слайды. Вон те маленькие перильца. Там и надо встать. Наклониться через них. И тогда услышишь водопад».

«Как услышишь?» — спросила Элли, радостно закивав.

«Услышишь всем своим существом: руками, ногами, телом. После ты уже никогда не забудешь, что значит слышать».

Видимо, он рассказывал ей об этом сотни раз, но она все так же благодарно улыбалась и пристально вглядывалась в яркую открытку.

«Если бы мы не пропустили поезд, то были бы уже там», — сказала она.

Ей и в голову не приходило, что ехать туда далеко и долго.

Затем она взглянула на рыжеволосого, насупилась, и он наконец отвернулся от них. Но он увидел пыль у нее на шее, иголку, воткнутую в воротник и забытую там вместе с ниткой. Завершающие штрихи! Она сжала руки так сильно, что кожа сморщилась. Потом слегка качнула ногой в новой босоножке с твердым носком.

Альберт тоже отвернулся. Казалось, именно сейчас он с испугом подумал о том, что, не уйди поезд без них, они бы теперь слушали водопад. Стояли бы, прижавшись к перилам, друг к другу, и жизнь пронизывала бы их вибрирующей дрожью, и все бы менялось… Откуда ему знать, как это было бы? Он склонил голову, стараясь не смотреть на жену. Ему нечего было сказать. Затем он взглянул на незнакомца почти умоляюще, как бы говоря: «Не поедете ли вы с нами?»

«Столько лет работать, а потом взять и пропустить поезд», — сказала Элли.

По ее лицу было видно, что она еще не сдалась, все еще ждет будущего.

И, уж конечно, она будет сидеть и хмуро обдумывать все это, как обдумывает все их разговоры, все случаи, когда они понимали или не понимали друг друга, каждый их спор — и даже то таинственное и неизбежное, что разделяет мужчину и женщину, что делает их такими, какие они есть, думать о душе, о своей тайной жизни, вспоминать их детство, их мечты. Это для Элли было так горько.

Когда она была маленькой, ей рассказывали, что по обычаю молодожены начинают счастливую жизнь свадебным путешествием к Ниагарскому водопаду, и все ее надежды воплотились в мечте об этой поездке. Она копила деньги. В удачные и неудачные годы она много работала, больше, чем он, — стоило только сравнить их руки, — больше, чем следует женщине. И все эти годы жила надеждой.

А он — он, пожалуй, никогда и не надеялся, что это время придет и они и вправду поедут. В отличие от Элли он никогда не заглядывал так далеко в будущее, не размышлял об изменении, слиянии их жизней, которое произойдет, когда они увидят водопад. Для него это всегда было чем-то, что без конца откладывается, как выкуп закладной. Но сейчас, сидя на станции, с набитым чемоданом у ног, он вдруг понял, что путешествие действительно могло состояться. Таинственно появившийся ключ показал ему всю чудовищность этой затеи. Оправившись после первого потрясения, он просто забрал ключ — положил в карман.

Элли смотрела, не мигая, на фонарь, стоящий на полу. Ее ярко освещенное лицо совсем рядом с его лицом пугало скрытой в нем силой. Радости в нем не было. Можно было только не сомневаться в ее мужестве.

Альберт словно сжался, замкнулся. Он еще раз сунул дрожащую руку под пиджак и ощупал карман, где лежал ключ. Вспомнит он когда-нибудь о той робкой надежде, что охватила его при виде ключа, не разуверится ли, что он и вправду явился как знак… Знак чего? Его глаза, которые так быстро затуманивались, стали мечтательными. Возможно, он даже решил, что ключ предсказывал совсем не их с Элли счастье, что это символ чего-то другого, что получит он один, только для себя, чего-то необычного, что придет к нему…

Рыжеволосый достал из кармана второй ключ и не раздумывая положил его на красную ладонь Элли. На ключе болталась большая треугольная бирка из картона с четкой надписью: «Гостиница «Звезда», комната 2».

Он не стал ждать, что будет дальше, круто повернулся и ушел в темноту. На улице он остановился и достал сигарету. Чиркнул спичкой, чтобы прикурить, и уставился прямо перед собой; во взгляде его, бесшабашном и испытующем одновременно, кроме простого сочувствия, прятались и беспокойство, и усталость, и привычка подмечать смешное. Ясно было, что он презирает свой поступок и сознает всю его бесполезность.

Как-то летним утром все его сынки и дочки пошли собирать сливы, а Кроха Ли Рой остался один и сидел себе на крылечке, слушал, как ухают сычи в лесу, — а что еще делать? И тут-то и случилось такое, чего он никак не ожидал.

Поначалу он услыхал: где-то поблизости белые говорят. Услыхал: двое белых свернули с шоссе на дорожку. Кроха Ли Рой втянул голову в плечи, затаил дыхание, потом нашарил за спиной костыли. Цыплята повыскакивали из-под дома на ступеньки, смотрели во все глаза.

Белые подошли поближе. Говорил один из них, молодой. Но когда они вошли во двор, Макс, тот, что постарше, прервал его. Хлопнул по руке, наставил большой палец на Кроху Ли Роя.

И сказал:

— Друг, вон же он где.

Но парень помоложе говорил и говорил, все что-то ему втолковывал.

— Друг, — Макс опять сказал, — слышь, друг, вон он, тот косолапый кроха нигер, он один у нас такой во всем Кейн-Спрингсе. Это его ты ищешь?

Они все подступали и подступали к Крохе Ли Рою, а как до половины двора дошли, остановились. Но молодой такой взбулгаченный был, он, похоже, и не заметил, что уже пришел. Лет этак двадцати, сильно загорелый. Он все говорил без умолку и все вскидывал деревянно руку и отводил в сторону.

— Оно было обряжено в красное платье и жрало цыплаков живьем, — сказал он. — Я продавал билеты и думал: оно того стоит, чтоб брать за погляд десять центов, ей-ей. Мне дали бумажку, на ней написали, что говорить. И всех делов. «Дева Охра, краснокожая изгнанница». Так я в мегафон картонный кричал. А всякий раз, как ему цыплака живьем есть, я гудел в гудок.

— Ты мне, друг, вот что скажи, — Макс раскачивался на пятках, ботинки на нем были коричневые с белым, дырчатые, — этот нигер, он тот самый и есть? Тот, что вон там сидит, он самый и есть?

Кроха Ли Рой съежился, заморгал, по лицу его блуждала улыбка… Но молодой в его сторону и не глядел.

— Я тогда вдруг возьми да и устройся на работу. А вообще-то я не думал… Вообще-то я думал податься в Порт-Артур, у меня брательник на пароходе туда ходит, — сказал он. — Меня Стивом, мистер, звать. Только проработал я в этом цирке целых три месяца, торговал билетами, а вот дознаться, в чем там дело, никогда б не дознался, если б не тот мужик. — Потянулся было вскинуть руку, но не вскинул.

— Э-э, какой еще мужик? — спросил Макс без всякого интереса.

Кроха Ли Рой переводил глаза с одного белого на другого, так растревожился — еще чуть-чуть, и заговорил бы, а ведь никогда себе такого не позволял, чтобы самому с белыми заговорить. Затрепыхался, глаза вытаращились, засверкали вдруг.

— Два года назад уж тому, — торопился рассказывать дальше Стив, — мы колесили по Техасу на разбитых грузовиках… А в чем причина, что никто к нему раньше не подходил — так ведь они ему, понимаешь, железяку дали, вот такую вот длинную. И говорят, подойдет к тебе кто, грози ему железякой — вот так вот. А сказать оно ничего не могло. Потом-то выяснилось: ему не велено было ничего говорить, только мычать да рычать по-звериному.

— Хи-хи! — Это уже Ли Рой — еле слышно.

— Повтори-ка еще раз, — сказал Макс — и, раз глянешь на старика Макса, сразу поймешь, почему его все знают. — Чего-то у меня все в голове спуталось. Этот малый — он тот самый и есть? Этот кроха нигер, он и есть — та самая дева Охра, краснокожая изгнанница?

Кроха Ли Рой с высоты крыльца веселехонько посмотрел на Макса, потом пригнулся пониже, чтоб получше услышать, что еще скажет Стив.