— Дай пять центов на воздушную кукурузу!

— И мне пять центов, и мне!

— А ну убирайтесь, не мешайте играть!

Они принялись носиться по залу, тормошили собаку, потом юркнули под крышку стойки, обежали кухню, вернулись в зал и повисли на табуретках у бара. У одного мальчишки на майке была живая ящерица — точно брошь из лазурита.

Вошли несколько мужчин в ярких рубашках. Они принесли с собой крепкий запах пудры «Герань». Одни подошли к стойке, другие остановились у столика и стали наблюдать за игрой.

Появился Баба с пивом и бутербродом.

— Принесите мне, пожалуйста, воды, — попросила она, улыбаясь.

Баба со всеми болтал, смеялся. Эта женщина в комнате за стойкой наверняка его мать, решила она.

Он сидел с ней рядом, пил пиво и ел бутерброд — с ветчиной, сыром, с кружочками помидора и маринованных огурцов, с горчицей. Но он не успел все это доесть, кто-то поманил его из другого конца зала — как оказалось, тот самый старик в рубашке с пальмами.

Она подняла голову, глядя ему вслед, и увидела, что все глаза впились в нее. Играющие перестали бросать на стол карты. Издалека, точно свет Арктура, пришла рассеянная мысль, что она красивее тех женщин, среди которых проходит их жизнь, или, может быть, просто изящнее. И эту мысль, выразившуюся в лице женщины именно сейчас, в этот миг, прочли все.

Баба улыбался. Он поставил перед ней на стойку открытую запотевшую коричневую бутылку и тарелку с многослойным бутербродом и встал рядом, глядя на нее. Баба настаивал, чтобы она поужинала, — уж очень она была хороша.

— Оказывается, старик хотел, чтобы его приятель извинился передо мной, потому и вызвал меня, — объяснил он, когда наконец вернулся. — Служба в церкви вроде бы только кончилась, а его друг вроде бы вошел сюда и отпустил неприличное замечание. Знакомые сказали ему, что здесь дама.

— Я видела, вы угостили его пивом, — заметила она.

— У старика был такой вид, будто он чего-то ждет от меня.

Их неожиданно прервал музыкальный автомат, из него грянула все та же заезженная песня, которую играют везде. Мальчишки — они теперь так и кишели в зале — сорвались с места и кинулись к игровым автоматам, которые стояли у стены, окружили их, точно майские деревья, и стали бросать в щели монетки.

Автоматов было пять или шесть, возле каждого — по три мальчишки. Играли здесь так: один тянул ручку, другой залезал ему на спину, чтобы дотянуться до щели, а третий закрывал ладонью падающие картинки, чтобы обрадовать всех потом, если выиграли.

Собака спала рядом с ревущим музыкальным автоматом, ее ребра расходились и сходились, как мехи аккордеона. У боковой стены мужчина в кепке на буйных седых волосах изо всех сил дергал затянутую сеткой дверь, но она просела и не поддавалась. Это он, входя в зал, отпустил шутку, которую все сочли непристойной; и вот сейчас он порывался выйти через другой вход. Толстые, как чугунные болванки, ночные бабочки бились о сетку. Играющие в карты яростно заспорили, потом радостно загалдели, принялись устало перебраниваться; наверное, они просидели здесь весь день — из всех посетителей пивного зала только они не приоделись и не побрились. Снова вбежали те, первые, мальчишки, и снова пунктирно бухнула дверь. На этот раз им дали денег и отогнали от стола, как москитов, мальчишки шмыгнули под стойку и прямиком в заднюю комнату, к котлу, и там вцепились в мать Бабы. Еще совсем немного — и веселье у Бабы начнется.

Сейчас на них никто не обращал внимания. Он ел второй бутерброд, а она, откусив несколько раз от своего, обмахивалась шляпой. Баба поднял доску стойки и вышел в зал к гостям. За его спиной висело объявление, написанное оранжевым карандашом: «В воскресенье вечером креветочный бал». Сегодня как раз воскресенье, бал еще предстоит.

И вдруг она сделала движение — точно ей хотелось соскользнуть с табурета, спуститься в никуда, которое начиналось за парадной дверью, и хоть минуту побыть в прохладе. Но он уже поймал ее за руку. Он тоже встал с табурета и, мягко перехватив ее кисть, так что ее ладонь оказалась в его ладони — миг назад у нее был такой вид, что она вот-вот не выдержит и потеряет сознание, — потянул ее, повел за собой. И они стали танцевать.

— Знаете, мне кажется, именно сюда мы и ехали… сама судьба нас вела, — прошептала она, глядя поверх его плеча в зал. — Неужели все это происходит с нами, неужели это не сон. Не сон этот зал в богом забытой глуши…

Они танцевали благодарно, церемонно, под звуки песни, которую пели, вероятно, на местном наречии, и никто не обращал на них внимания, потому что они были вдвоем, а дети тем временем просаживали семейные сбережения, бросая одну за другой пятицентовые монеты в щели игральных автоматов, то и дело с грохотом дергали ручки, но никто ни единого раза не выиграл.

Она двигалась, послушная его малейшему движению, и быстро говорила:

— В одной из газетных вырезок рассказывается, что здесь, в этом пивном зале, была перестрелка. По-моему, они этим гордятся. А этот ужасный нож, который был в руках у Бабы… Интересно, что он сказал обо мне? — прошептала она ему в ухо.

— Кто?

— Мужчина, который извинялся перед вами.

Если им суждено было вырваться за пределы себя, то именно сейчас, когда он притянул ее совсем близко и потом крутанул, и она поняла, что он не мог не увидеть синяка у нее на виске. Синяк оказался перед самыми его глазами. Он вспыхнул, как зловещая звезда, она это почувствовала. (Ну что ж, это ему в отместку за тот жест рукой, когда она пыталась проявить участие и спросила о его жене.) Пластинка кончилась, они молча, не отрываясь друг от друга, застыли посреди зала, потом заиграла следующая, и они снова стали танцевать.

Автомат играл что-то медленное, и теперь казалось, что это выступают на эстраде профессионалы — испанские танцовщица и танцовщик в масках.

Даже тем, для кого мир на какое-то время перестал существовать, непременно нужно ощущать прикосновение друг друга, иначе все распадется. Обняв друг друга, они скользили по благоухающим доскам только что настеленного пола, и это движение наконец-то отделило их от всех непроницаемой оболочкой. Они нашли эту отъединенность и потом чуть не потеряли — как хорошо, что они стали танцевать. Весь день сегодня его сердце рвалось к ней, а ее — к нему, и каждое ждало ответа.

Все их па были так слаженны и виртуозны, что она подняла на него глаза и слегка улыбнулась.

— Ради кого мы так стараемся?

Едва они вышли на площадку, их, как всех влюбленных, охватил суеверный страх, что они сами себя сглазят, и даже мысленно они не смели произнести слово «счастье» — а может быть, «несчастье»? — которое ударило в них, точно молния.

Они танцевали, а жара все сгущалась. Баба подпевал хору фальцетом: «Moi pas l’aimer ça»[54] — и каждый раз, повторяя «ça», взмахивал зажатой между пальцами горячей креветкой. Он считал тарелки, которые ставила на стойку старуха, на них дымились горки только что вынутых из котла креветок, перламутрово-розовых, как цветы жимолости.

Из комнаты за баром в зал вышел через проход в стойке гусь и зашлепал вперевалку по полу среди столов, под ногами посетителей, знать не зная, что его изо всех сил стараются не толкнуть двое танцующих, которым тем не менее казалось, что гусь этот, наверное, ученый, потому что они раньше слышали, как какой-то старик читал ему газету. Дети звали его: «Мими! Мими! Иди сюда!» Старик в буйных патлах снова принялся с пьяным упорством толкать просевшую боковую дверь, потом пнул ее ногой, но его увели и уговорили не уходить. Собака вздрагивала во сне и посапывала.

Танцующие сами должны были бросать деньги в музыкальный автомат; у Бабы был всегда полный ящик пятицентовых монеток. Теперь им нравились здесь все пластинки. Такие мелодии ты слышишь издали по вечерам, когда едешь мимо придорожных кафе, они вырываются ночью из переулка в засыпающем городе, наплывают с полей, где веселится ярмарка, и почему-то всегда повторяется и повторяется один и тот же абсурдный куплет. Здесь было очень уютно.