Но вот он закурил сигарету, и портрет растаял, растаял образ, созданный его рукой. Она улыбнулась, как в театре, когда представление не трогает; а его раздражало, что они на кладбище. Перейти к ее мужу он не рискнул — если только у нее был муж.

За сваями, на которых стоял дом священника, была лодка, и там кончалась суша и начинались буйные заросли пальметто и водяных гиацинтов; вдруг лучи солнца ворвались из-за их спин в эту низину и ударили яркими мазками по цветам. На веранду вышел священник в нижнем белье, уставился на машину с таким видом, точно не мог сообразить, который сейчас час, потом снял с веревки сутану, взял лежащую на крыльце рыбину и скрылся в доме. Ему надо было идти служить вечерню.

Проехав задним ходом кладбище, они понеслись дальше на юг, на закат. Догнали старика, который бодро шагал вперед один, в чистой яркой рубашке с двумя зелеными разлапистыми пальмами на груди. Рубашка больше подошла бы высокой толстой негритянке, но негритянка ее не купила. Старик изо всех сил замахал им руками.

— Дорога скоро кончится, — сообщил он. Указал вперед, дотронулся до шляпы, приветствуя даму, и снова протянул руку. — Там кончается, очень скоро. — Они не поняли, что он просил их; «Подвезите меня».

И они двинулись дальше.

— Если мы не повернем обратно, то придется нам плыть — как вы к этому отнесетесь? — спросил он, заколебавшись перед этим странным выбором.

— Решайте сами, — вежливо отозвалась она.

Бетонное покрытие кончилось, теперь дорога была вымощена слоем ракушек. Она привела их в маленькое селение с разбросанными домами, такое же, как все остальные, что встречались им на пути, но еще больше похожее на временный лагерь. По краю поляны, прямо перед зелеными светящимися ивами, которые скрыли закат, вытянулся ряд домишек и домов, глядящих на движущуюся разноцветную ширь реки, а река размахнулась до самого горизонта и была похожа на морской залив. Домишки были точно родные братья — все на шатких сваях, ветхие, сплошь в заплатах, некоторые с наклонно поставленными досками вместо крыльца, чуть больше лодок, привязанных у причала.

— Венеция, — услышала она его голос, и он положил шуршащую карту ей на колени.

Последние несколько десятков ярдов машина прошла накатом. Дорога кончилась — она никогда раньше не видела, чтобы дорога просто так кончалась — петлей, и в середине этой петли был пень, вокруг которого машины разворачивались.

Он тоже развернулся, остановил машину, и они вышли, подавленные тем, что оказались в самом сердце неожиданной огромной тишины или, быть может, неподвижности, которая была похожа на зияние. Они пошли к воде, где у причала спиной к ним праздно стояли мужчины, кто по двое, кто по трое.

Близость темноты, застывшие несрубленные деревья, зеркальная вода, местами скрытая под пеленой цветов, лачуги, безмолвие, темные силуэты привязанных лодок, потом вдруг донесшиеся из-за тонких стенок людские голоса — все это проникло им в душу. Вокруг лачуги в середине ряда с рекламой пива высились груды ракушек, розовато-серых, как выпавший несколько дней назад снег. На веранде сидел старик с развернутой газетой, против него на полу сидел жирный белый гусь. Во дворе, где уже не было ни солнечного света, ни теней, еще один старик, с ярко-красным карандашом за ухом под полями шляпы, чинил в сумерках парус.

Она обвела взглядом реку и берег, подумав, что где-то неподалеку сейчас жгут костер, и вдруг увидела поднявшуюся из знойного марева полную луну. Огромная, оранжевая, она спокойно парила над деревьями. Потом глаз стал различать другие огни, казалось, они дальше от них, чем луна, и свет их высвечивал космы висящего на деревьях мха, скользил и дробился осколками на воде — она теснила землю, на самом краю которой они стояли.

Что-то коснулось ее локтя — это он случайно задел ее рукой.

— Вот мы и на краю света, — сказал он.

Она засмеялась, потому что приняла его руку за летучую мышь, а глаза ее не могли оторваться от огромного бледного поля колеблемых течением водяных гиацинтов — все еще не закрывшихся, розовых от заката и уже освещенных луной, чуть не касавшихся ее ног, — сквозь которые были прорублены пути для лодок. Она прижала руки к лицу, под полями шляпы; ее собственные щеки показались ей гиацинтами — столько света и неба впитала ее кожа, так открылась миру. Надтреснуто звонил колокол к вечерне.

— Конечно, я, наверное, сошла с ума, хотя бы потому, что отправилась в это путешествие, — сказала она так, словно он уже это говорил ей и сейчас она радостно, с надеждой, безрассудно соглашалась с ним.

Он взял ее под руку.

— Что за чепуха, перестаньте… Я вижу, мы тут по крайней мере сможем выпить пива.

Но с темнеющей воды донесся глухой стук мотора. Еще одна лодка подходила к берегу, прокладывая себе путь между темными западнями жестких, цепких цветов в дрожащем свете фонарей, которые сначала показались ей факелами. Он и она как бы в нерешительности ждали, когда лодка причалит. Вдруг в воздухе запела туча москитов и комаров, точно материализовавшаяся из сумерек, из их дыхания, и набросилась сразу на них. Лодка ткнулась носом в берег, мужчины засмеялись. Кто-то стал предлагать кому-то креветки.

Она почувствовала, что он смотрит на нее, но не подняла лица к его темному городскому лицу, только двинулась за ним, когда он зашагал прочь. Сейчас груды раковин стали густо-бордовыми, как и деревья, и домишки. Засветились кривые квадраты окон. На крыше пивной зажглись ярко-красные небольшие буквы одинокой рекламы: «Пивной зал Бабы». На веранде горел фонарь.

Ярко освещенное помещение внутри было похоже на сарай, стены не покрашены, и вообще казалось, что заведение не достроили, просто поставили перегородку, чтобы отделить зал от задней комнаты. Один из четырех посетителей, играющих в карты за столом в середине зала, был тот самый старик, который раньше читал на веранде газету; сейчас она торчала из кармана его брюк. Перед перегородкой со входом в заднюю комнату был бар, над ним покрытый лаком резной деревянный навес, купленный где-то по случаю. Они подошли к пустой стойке и сели на деревянные табуретки. Навес, обрамлявший место, где должен был стоять Баба, но где его сейчас не было, сплошь покрывали смешные рекламы, составленные из вырезок из разных газет, карикатуры, обертки от бритвенных лезвий, записки владельцу заведения и его друзьям.

Из-за перегородки несся запах чеснока, гвоздики, красного перца, над котлом, стоящим в задней комнате на плите, клубился густой горячий пар. Виднелась чья-то могучая спина, судя по всему — женская, пучок седых волос на затылке и упертая в бок рука с шумовкой. Рядом с женщиной появился молодой парень, выхватил что-то из котла пальцами и съел. В заведении Бабы варили креветок.

Освободившись, Баба скользнул к стойке, готовый обслужить их — молодой, черноволосый, жизнерадостный.

— Пиво — холоднее не бывает. И еда отличная. Что вам принести?

— Мне ничего не надо, благодарю, — сказала она. — Совсем не хочется есть.

— А мне хочется, — сказал он и щелкнул зубами. Баба улыбнулся. — Принесите мне большой толстый бутерброд с ветчиной.

— Надо мне было попросить у него воды, — сказала она, когда Баба уже ушел.

Они сидели и ждали; было очень тихо. Время от времени откуда-то издалека доносился смех Бабы, булькала вода в котле, где варились креветки, карты шлепали по столу с таким звуком, будто бабочки ударялись о москитную сетку. Слышалось чье-то ровное дыхание — это в углу спала большая лохматая собака. Но было очень светло. По всей зале от балки к балке тянулась паутина старых проводов, и на них празднично горела россыпь лампочек. Одна из записок провозглашала: «Джо — молоток!» Записка совсем пожелтела, казалось, ей больше лет, чем самому заведению Бабы. Мир за окном был угольно-черным.

В пивной зал, дважды хлопнув затянутой сеткой дверью, один за другим нырнули два маленьких мальчишки, похожие, как братья, почти одного роста, только что умытые, в чистых майках, и стали крутиться вокруг играющих и шарить по их карманам.