Он вложил мне в ладонь стопку купюр, повернулся и зашагал к замку. Я провожала взглядом его высокую фигуру, пока он не скрылся за углом часовни. Оглушительно стрекотали кузнечики. Бабочка-капустница обмахнула лицо прозрачным крылом. Легкий ветерок донес аромат альпийских трав. И не было дня ужаснее.

Моя душа истекала кровью. Ее исполосовал острый клинок обиды. Вот так: повернулся и ушел. Ушел и бросил. А где же все красивые слова, где жаркие клятвы: увезу тебя на остров, в океан? Где горячий шепот: будешь моей? Ничего не осталось, все утекло в песок: уезжай, забудь Грюнштайн! На билет тебе хватит…

Я свернула пополам растрепанную пачку евро и швейцарских франков и сунула деньги в задний карман джинсов.

Его часы были мне велики. Тяжелые, дорогие, «Картье», с двумя дополнительными циферблатами и календарем, на металлическом браслете. Секундная стрелка весело прыгала с одного деления на другое, с каждым движением приближая момент появления местного поезда. Я повернулась и побрела к станции.

Тропинка привела меня к могучим воротам, запертым на бревно засова. Калитка в одной из створок была распахнута настежь. А за ней начиналась грунтовая дорога. Всего один шаг, переступить порожек калитки и, не оглядываясь, вприпрыжку, вниз с горы, до старой мельницы, а там уже и дощатую будку видно.

Пыхтящий серым дымом паровоз выползет неторопливой гусеницей из туннеля, лязгнет, заскрипит тормозными колодками и приляжет отдохнуть возле дощатой будки. Я сяду в вагон, паровоз фыркнет паром, свистнет коротким гудком, и покатятся колеса по блестящим рельсам, по холмам и долинам, мимо игрушечных шале и сереньких коровок. Прощай, Грюнштайн! Я выброшу тебя из сердца, я забуду все.

Я перешагнула через порожек калитки и заметила возле дороги небольшой навес для застигнутых непогодой путников. А под тем навесом стоял мотоцикл, красный, красивый, весь в пыли. Я несколько раз обошла его кругом, потрогала руль и кожаное сиденье, оглянулась по сторонам, как воришка, и расстегнула замок на переметной сумке. Не знаю, что я в нем хотела найти. Мне просто надо было открыть сумку.

Там лежал набор гаечных ключей, моток веревки, пара старых перчаток, пропахших бензином, и походная аптечка. И больше ничего. Хотя — нет, под аптечкой валялся смятый клочок бумаги. Я расправила его и, приноровившись к солнечному свету, разглядела старый счет-фактуру на покупку двух брусов реликтовой красной сосны на лесопилке в Аппельхофе. Цена двух брусов выражалась в астрономических нулях. Но не стоимость деревянных изделий местной лесопилки заставила меня сесть прямо в дорожную пыль, а имя покупателя. Реликтовую сосну по цене золота купил в прошлом году герр Хендрик фон Грюнштайн.

Да, так и было написано по-немецки: Хендрик фон Грюнштайн.

Это что же такое получается?! Это ж получается, что Анри — не Анри, а Хендрик. И не сыщик он, а законный владелец Грюнштайна. И Оливия была его женой, а я его пытала, спал ли он с ней… и старым ловеласом назвала…

Я залилась краской стыда, вспоминая все глупости, что успела наговорить.

Это что же получается?! Оливия развелась с Анри, получила Грюнштайн, продала поместье и тут же умерла от укуса змеи. Магнус не успел сделать мне щедрый подарок, как сам скончался от апоплексии. Я, как последняя дура, примчалась в Швейцарию, ожидая, что все будут рады помочь расторгнуть сделку. А здесь сидят акулы капитализма и не хотят признаваться, что не могут связаться с клиентом, который умер. Ах, извините, он уехал на Тибет, поближе к богам, вернется не раньше, чем через полгода… Ха! Ха! Ха! И еще раз — ха!

Ах, не хотите ли посмотреть на Грюнштайн? Ранняя готика, в прекрасном состоянии, никаких привидений… А сами, прокравшись потихоньку, пугают Белым Всадником на белом коне, стреляют из арбалета, разыгрывают клоунаду с кольцом. Вот я сейчас как испугаюсь, как уеду, как отдам замок первому встречному даром…

Вот только Анри сюда никак не вписывается… Зачем его вызвали срочным сообщением на пейджер? Какую ему роль отвел хитроумный Варкоч? Как Анри узнал фамилию покупателя? Что такого многозначительного таится в имени Магнуса? Причем здесь поиски сокровищ, если все уже перекопано, и алмазный венец никуда не пропадал? Откуда взялся шут, который должен убить владельца Грюнштайна? Зачем эти странные намеки на старинную легенду: змея, арбалетная стрела и яблоко? Змея и арбалетная стрела — два символа смерти. Они уже сделали свое дело, теперь должно появиться яблоко. Яблоко, которое должно убить короля Хендрика. Где-то мелькнуло недавно яблоко… Сочное, бордовое… в корзинке Гунды…

Я вскочила и опрометью бросилась обратно в замок. Я бежала по тропинке, спотыкаясь и оскальзываясь, перепрыгивая через обломки камней и распугивая кузнечиков. Я боялась опоздать.

Все так же сияло солнышко, нагретые камни пахли ветром, колодец возвышался в центре площади, а на покосившейся горгуле водостока сидела черная ворона и с любопытством косила на меня глаз. Было тихо, кажется, даже кузнечики утомились петь песни. И в этой тишине я услышала голос. Он позвал меня:

— Ольга, иди сюда, — мужской голос доносился из той дверки, что вела со двора прямо в кухню.

Кто еще, кроме Анри, мог позвать меня? И я радостно нырнула из ослепительного дня в сизый полумрак кухни. Мне понадобилось некоторое время, чтобы обрести зрение и разглядеть в сумерках закопченных стен силуэт мужчины, который сидел в торце длинного стола. Желтое озеро света от керосиновой лампы лежало на столешнице, в нем плавала плетеная корзина для пикников. Бордовое яблоко лоснилось матовым боком на дне корзины. А за столом сидел Блум и радостно улыбался во все щеки.

— Привет, — сказал он, пошарил рукой в корзине и выудил яблоко. — Как дела? Понравилось в Грюнштайне?

— Блум, — прохрипела я, с ужасом наблюдая, как он подносит бордовый бок ко рту. — Не ешь яблоко.

— Вы, русские, такие жадные, — сообщил Блум и в досаде положил яблоко на стол. Я перевела дух. — Все — себе, все — себе. За посредничество — жалкие проценты. И — молчок, мол, ничего не знаю, ничего не ведаю… Дурочкой прикидываешься… Уже второй день тут торчу. Грязь, скукотища, из жратвы — одни бутерброды с кока-колой. От них в брюхе бурчит. И что? Одни поцелуи и никакого секса! Думаешь, легко за вами таскаться в белом балахоне по этим затхлым коридорам? Только пристроюсь, только штаны расстегну, как у вас с ним — бац — какая-нибудь ерунда. Ты — в одну сторону, он — в другую. Так и хожу неудовлетворенный…

— Блум, что ты несешь? — я подошла ближе, прицеливаясь, чтобы схватить яблоко и избавиться от него, от греха подальше: хоть в колодец его выбросить, что ли.

— А то и несу, что мне надоело здесь торчать. Слушай, давай по-хорошему: я тебе — сумку, ты мне — сокровище. И разбежимся в разные стороны, я тебя не видел, ты — меня.

— Давай, — легко согласилась я, накрыла яблоко ладонью и потянула его к себе.

— А вот яблоко положи на место. Мое яблоко, — его рука легла сверху.

— Не ешь яблоко, — я дернула фрукт к себе.

— Мое, — он выхватил яблоко, а меня отпихнул.

— Не ешь! — закричала я, наблюдая, как он широко раскрыл рот и приготовился вонзить зубы в отвратительную мякоть. Я бросилась к нему и попыталась выхватить злосчастное яблоко.

Мы боролись с ним, как два голодных зверя. Блум был сильнее, он сгреб меня в охапку, скрутил руки за спину и прижал лицом к столешнице. Яркий свет лампы бил прямо в глаза.

— Блум, отпусти ее сейчас же, — раздался голос Анри.

Блум замер. Медвежья хватка ослабла, и я соскользнула на пол. Анри стоял у подножья лестницы, которая вела в трапезную. Заряженный арбалет смотрел Блуму в переносицу.

— Да не трогал я ее, — Блум отступил за стол и приложил ко рту кисть руки. — Сама набросилась, сумасшедшая, вон, укусила меня…

— Блум, о каком сокровище ты говорил? — наконечник арбалетной стрелы последовал за ним.

— А это ты у нее спроси… Кстати, разрешите представить: историческая встреча двух владельцев Грюнштайна. Один бывший, другой — настоящий!