Чуть ниже шло перечисление тех, в чью память сооружена пирамидка:

«Охрименко Аким Петрович, 48 лет.

Охрименко Петр Акимович, 72 года.

Охрименко Дарья Илларионовна, 70 лет.

Охрименко Мария Николаевна, 45 лет.

Охрименко Галина, 14 лет.

Охрименко Елена, 12 лет.

Охрименко Прохор, 23 года. Сентябрь 1943 года».

Осокин читал, дед рядом густо дымил махоркой.

— Не вспоминать бы то проклятое время, — проворчал он. — Горе не вспоминать бы! Не счесть, сколько людства погибло.

Осокин внимательно прочитал отлитые надписи, но сознание его не зацепилось за имя Прохора Охрименко в списке казненных. Потом Осокин решил, что сбила его не только неожиданность, но и указанный возраст — 23 года. Привык видеть «своего» Охрименко пятидесятилетним.

Все еще не задумываясь, какой же Прохор занесен в список, не отождествляя его со «своим» Прохором Охрименко, Осокин спросил:

— Мне послышалось, или так оно и есть, будто бы у Акима Петровича было трое детей?.

— Не ослышался — трое!

— Был у него сын — Прохор?

Старик резко обернулся и пронзительно взглянул из-под седых бровей в лицо Осокину.

— Знамо — был! Ну и что?

Взгляд беспокойный Евсеича при упоминании имени Прохора Осокин истолковал по-своему. Встревожен старик этим именем, стало быть, есть и причина для тревоги.

— Знавали вы его, Прохора?

— Как же не знавать? На моих глазах вырос. Что это ты вдруг о нем вспомнил? К чему бы?

— Рассказал бы, Евсеич, о нем! Что за человек был, как рос, как на армейскую службу уходил?

— Это еще зачем? — вскинулся Евсеич и вдруг построжел, его бородка, словно бы вилами нацелилась в грудь Осокину. — Ты вот что, сынок, брехни никакой не слухай! Коли кто скажет о Прохоре Охрименко худое слово, сейчас ко мне представь! Я с любым разберусь!

— А разве кто нес на него хулу?

— Я бы им понес! Нет, хулить не смели, а этак-то расспрашивали, как да что… Нечего тут выспрашивать. На моих глазах, вон туда, под берег сволокли его фашисты. Мы его ночью подобрали, надеялись, жив… Нет, не жив! Захоронили в лесу, а где, и я уже не упомню, вот и его сюда вписали!

— Куда вписали?

— А ты грамотный? — грубовато спросил Евсеич. — Из какой такой газеты тебя прислали? А? Читай! Внизу читай!

Осокин прочитал вслух:

— «Охрименко Прохор, 23 года, сентябрь 1943 года».

— Вот он и есть Прохор Акимович! Старший сынок Акима.

— Сын? Это точно? Не брат? — растерянно спросил Осокин.

— Брата у Акима не было… Сынок и есть! Геройский сынок!

Осокин растерялся. Этакого он никак не ожидал. Поспешно достал из бумажника фотографию «своего Охрименко» и протянул ее старику.

— А это кто?

Евсеич нахмурился. Пошарил в кармане и извлек деревянный очешник. Нацепил очки со стальными дужками, тут же снял их, дунул на стекла и протер воротом рубахи. Долго вглядывался в фотографию, поворачивал ее и так и этак. Покачал головой.

— Что-то дюже интересная личность… Из какой ты, говоришь, газетки?

Осокин решил, что пора открыться.

— Не из газетки, Ларион Евсеевич! Я не говорил, что из газетки… Это вам так показалось. Дело тут куда серьезнее. Из прокуратуры я… Следователь!

Бороденка вскинулась вверх и тут же опустилась. Евсеич, не выпуская из рук фотографии, отступил шага на два от Осокина.

— Из прокуратуры, говоришь? Может быть, может быть… Так что же ты мне за личность предъявил? А ну, скажи!

— Прохора Акимовича Охрименко! Он?

Евсеич еще раз взглянул на фотографию.

— Любопытственно, — пробормотал он, — очень любопытственно! — На секунду замолк, все еще разглядывая фотографию, и как бы в раздумье продолжал: — Годы прошли… Длинные годы… Почитай, чуть ли не тридцать лет! Без году тридцать лет…

Евсеич сунул фотографию в карман, сдернул очки и неожиданно подмигнул.

— Пойдем ко мне в хату! Пойдем! Там я тебе что-то покажу! Пойдем, пойдем!

С неожиданным для его возраста проворством Евсеич почти бегом припустил к дому. Осокин едва поспевал за ним, не бежать же за стариком. Смешно. И никак не мог в толк взять, что так его взбудоражило. Совсем непонятной выглядела история с надписью на мемориальной доске. Не сочли ли здесь покойником живого человека?

Евсеич намного опередил Осокина. Осокин еще только подходил к калитке, а старик уже успел юркнуть в хату. Осокин подошел к крылечку, навстречу распахнулась дверь, и он увидел стволы охотничьего ружья, нацеленные ему в грудь.

Евсеич, не выступая из сеней, построжевшим голосом молвил:

— Охолони маленько, сынок! Охолони! На партизана пришел поглядеть? Погляди! Я и на восьмом десятке — партизан! И не вздумай шутки шутить, у меня два заряда и оба с картечыо! Ты руки подыми и заложи их на затылке! Сцепи пальцами, пальцами сцепи, да покрепче!

Осокин не очень-то охотно выполнил приказ старика, не находя слов от удивления.

Евсеич продолжал командовать:

— Повернись спиной ко мне и тихонько, слышь, не поспешая, следуй к автомобилю. Не боись, коли смирненьким будешь, я тебя в целости и сохранности доставлю куда следует. Там разберутся, какой это на твоей карточке Прохор Охрименко, откуда такой появился.

Осокин не знал, что и думать. И уже было решил, что председатель по неосторожности подсунул ему сумасшедшего.

Шофер выскочил из машины навстречу столь поразительному шествию.

— Тю, Евсеич! Сдурел, что ли?

— Ты меня не дури, Ванюха! — ответствовал Евсеич. — Меня и немцы не задурили, а иным-то и вовсе невподым! Кто послал тебя с твоим гостем?

— Иван Антонович! — уже с некоторой растерянностью ответил шофер.

— Вот и вези нас к Ивану Антоновичу! Гостя наперед, я сзади его постерегу!

Ванюха не стал спорить, распахнул дверцы, дождался, когда пассажиры усядутся, сел за руль и погнал «газик», вздымая пыль выше лесочка.

Осокин невольно косил глазами назад, его очень беспокоило направление стволов ружья. Но старик аккуратно держал их вниз. Осторожность — это явный признак того, что старик психически здоров. Так что же тогда произошло?

«Газик» подрулил к зданию правления. На площадке несколько машин, сновали люди. Старик положил ружье на сиденье и распорядился:

— Выходи! Приехали. Тут с тобой управятся, ежели что, и без ружья. А для бодрости скажу тебе, что оно и не заряжено! Некогда было мне патроны искать! Так-то, сынок, с партизанами шутки шутить!

С видом торжествующим и победоносным Евсеич препроводил Осокина в кабинет председателя. В кабинете народ. Евсеич подошел к столу и, окинув взглядом присутствующих, произнес:

— А ну, покиньте на час кабинет! У нас тут до Ивана Антоновича государственное дело!

Зябликов с немалым удивлением взглянул на Осокина, Осокину ничего не оставалось, как беспомощно развести руками, показывая свою непричастность к распоряжениям старика.

Кабинет опустел.

— Докладывай, дед! — попросил Зябликов.

— Кого ты ко мне прислал? — спросил Евсеич.

— Следователя прокуратуры, Ларион Евсеевич! Товарища Осокина Виталия Серафимовича! Ему надо было помочь, а я вижу, что вы ему помешали!

— Откуда это видно, что это следователь прокуратуры? — не унимался Евсеич.

Зябликов в недоумении взглянул на Осокина.

— Что случилось, Виталий Серафимович?

— Ларион Евсеевич заподозрил меня, в чем — не знаю! Пусть он и объяснит!

— То верно! Ты показал бы при всем народе свою бумажку, чтоб у меня сумления не оставалось…

— Ларион Евсеевич! Какие могут быть сомнения? Я вас заверяю, что все в порядке! — сказал Зябликов. — Что вас ввело в сомнение?

— А почему этот гражданин подсунул мне карточку фашиста, а сказал, что это Прохор Охрименко? Откуда У него в кармане такая личность? Пусть-ка объяснит!

Евсеич выложил на стол перед Зябликовым фотографию.

— У следователя, Ларион Евсеевич, может оказаться и фотография фашиста, на то он и следователь. Так это не Прохор Охрименко? Кто же?

— Это не Прохор! — крикнул Евсеич. — Это Зяпин! Федор Зяпин! Фашистский цугвахман! Зови любого, кто оккупацию здесь пережил, — все подтвердят!