К этим местам Тамара Сергеевна привыкла и не скучала. Но осенью пришлось отвезти Генку в интернат, и они остались с Аверьяновной вдвоем во всем доме. Вечера стали длинными. Она сидела у горящей печки, читала на ночь стихи и ежила плечи под пуховым платком, туже стягивая его концы на груди.

Сына она забрала, когда стаял снег. Они ехали в душной кабине лесовоза, на поворотах тесно, прижимались друг к другу. Возле тропинки к дому Генка подошел к высокой сосне и пошлепал ладонью по твердому, словно каменному стволу.

— Опять станешь кору резать, портить дерево? — спросила Тамара Сергеевна.

Счастливая, что привезла сына домой, она тщетно пыталась нахмуриться: из-под сузившихся век щедро выплескивалось веселье, вздрагивали яркие губы.

По рассохшейся деревянной лестнице они поднялись в комнату. Генка разделся и побежал на улицу в трусах и в майке. Она запоздало крикнула вслед:

— Подожди! Поешь хоть!

А потом искала сына у озера, звала его. В зарослях слышалось:

— …е-е… а… а…

С утра Генка убегал на озеро или в лес. Когда же пришел Юрий Петрович, то сына она почти и не видела.

Тамара Сергеевна вздохнула и потянулась к Генке.

— Пуговица у тебя на рубашке вот-вот отлетит. Пойдем — пришью…

— Да ну, мама!.. Потом! — отстранился Генка.

Тамара Сергеевна встала и пошла к дому. Бухалов сорвал травинку, покусал ее крепкими зубами и тоже поднялся. Она слышала его шаги за спиной и возле двери метеостанции строго обернулась.

— Туда нельзя. Там приборы.

— Но почему? Я же не накликаю бурю.

— Кто знает… — улыбнулась скупо и, захлопнув дверь, щелкнула задвижкой.

Он подергал дверную ручку, вернулся к костру и сокрушенно развел руками.

— Посторонним вход воспрещен.

Аверьяновна ела уху охотно. Ела много, степенно подставляя под ложку ломоть хлеба, но с Бухаловым держалась сухо. Юрий Петрович пытался заговорить с ней, расспрашивал про жизнь, но она отвечала односложно, как бы нехотя.

Поев, молча вытирала потное лицо концом головного платка и уходила. Он смотрел ей вслед и качал головой.

— Кремень старуха. Не подступишься.

Однажды Аверьяновна мыла лестницу. Дошла до дверей, хотела выпрямиться и охнула, ухватилась рукой за поясницу. Юрий Петрович оказался рядом. Он поддержал ее за локоть и спросил:

— Тяжело!

— Нелегко!

На другой день он принес ей ободранную от коры палку, на конце которой пышным лошадиным хвостом висела размочаленная веревка, и объяснил, что такая штуковина называется шваброй, ею, не нагибаясь, матросы на кораблях драят палубу. Со шваброй Аверьяновна провозилась с полчаса, затем, вздохнув с сожалением, спрятала ее и больше не брала: в доме с ней негде было разгуляться — длинный хвост мокро захлестывался за ножки стола, палка стукалась о стены, сбивала штукатурку. Но с тех пор Аверьяновна стала с Бухаловым приветливей.

Высокое утреннее небо буравил маленький самолет, словно прокладывал в нем белый туннель. Воздух над озером золотисто светился, по воде скользили чешуйчатые блики.

Бухалов и Генка плыли в лодке. Юрий Петрович, в майке, с закатанными штанинами, сильно греб, упираясь в борта почерневшими от смолы пятками, а Генка на корме веслом управлял лодкой. Шла она споро, за ней по воде разбегалась вспененная дорожка.

Внезапно спину у Генки захолодило, а впереди на воду упала тень. Он глянул на небо и ахнул: из-за леса поднимались тяжелые тучи и низко шли густыми дымными клубами. Перекатываясь, они гнали перед собой тугое белое облако. Солнце осветило рваный край тучи, и она сиренево засветилась, а из облака по лесу ударили блестящие струи, перекинулись на озеро и трескуче пошли по нему, выбеляя воду.

— Град! — крикнул Генка и тут увидел, что Бухалов разворачивает лодку. — Зачем вы?!

— А к острову! Переждем!

— Нельзя к острову! Ударит в борт — перевернет! Носом! Носом к ветру!

День погас. Берега затянуло мглой. Отвесные волны шли без конца и края. Первые градины сухо защелкали по веслам и лодке. Юрия Петровича вскользь ударило по виску — обожгло немеющей болью. Он выпустил весло, схватился за голову.

— О-о, черт!

Лодка завалилась бортом к ветру. Генка рывком, до боли в плечах, послал весло за спину и выровнял ее. Она разломила носом волну, ухнула вниз и опять взметнулась к низкому набухшему небу.

Тучи рвались на ветру, разметывая космы до вспененных гребней. Вдруг красные лучи солнца отвесно ударили по воде, она загорелась и совсем рядом из белесой мглы вздыбилась бордовая, насквозь пламенеющая волна. Генка крепче сжал весло посиневшими пальцами. Ноздри у него вздрагивали, а глубоко внутри, под самым сердцем, холодило. Волны, тучи — все качалось перед глазами.

Они смутно помнили, как их прибило к берегу. Вышли, пошатываясь, тяжело оттащили лодку к деревьям. Ослабевшие ноги била мелкая дрожь. В лодке серели шершавые градины. Волны выбрасывали на мокрый, утрамбованный ими песок хлопья белой пены и истерзанные водоросли. Над берегом, над камнями дымилась водяная пыль.

По дороге к дому им встретилась Тамара Сергеевна. Мокрое платье облепило ее бедра, с волос стекала вода.

— Боже, какие синие! — воскликнула она и повернулась к сыну. — Домой! Сейчас же домой!

— Я и так иду домой, — независимо ответил Генка и, вразвалку, раскачивая по-моряцки плечами, пошел вперед.

Она нервно сплела на руках пальцы.

— Ах, с ним так неспокойно, так неспокойно… Только и ждешь, как бы чего не случилось. Я сегодня, наверно, с ума бы сошла, если бы он был один.

Бухалов промолчал. Шел рядом с ней и потирал саднивший от удара градиной висок. Возле дверей она сказала:

— Переодевайтесь и заходите к нам. Напою вас горячим чаем.

В комнате Юрий Петрович растер себя лохматым полотенцем и надел все сухое. Постоял, прижимая к затеплившимся щекам еще холодные ладони. Вспомнилось, как облегало Тамару Сергеевну мокрое платье, — отчетливо угадывались груди и живот, подол захлестывал ноги выше колен. Он расстегнул на рубашке верхнюю пуговицу.

Прошлым летом бородатый турист читал в соседней деревне лекцию «Есть ли жизнь на других планетах?» Стоял под деревом и тянул руку вверх, к бледным звездам. Люди тесно сидели на траве и били на щеках комаров — не спасал даже едкий махорочный дым. Пришел на лекцию и Генка, но она ему не очень понравилась: по словам туриста выходило, что если и есть жизнь на других планетах, то какая-то недоразвитая, без людей. Он продумал всю ночь, а утром пошел спорить с лектором. Турист собирался в путь, был веселым, но Генку выслушал очень внимательно, а потом снял с лацкана пиджака значок, на котором блестящая баллистическая ракета огибала земной шар, пришпилил ему на майку и сказал:

— Всюду, брат, живут люди. Теперь я это точно знаю.

Затеял Генка такой разговор и с Юрием Петровичем, когда они пошли как-то вечером купаться.

— Трудно сказать, старик, что там есть. Может, пустота одна… Космическая, — Бухалов зашел по пояс в озеро, окунулся и резко встал, точно сбросил с плеч закрасневшую в последних лучах солнца воду. Засмеялся: — Что касается меня, то мне и на земле неплохо.

— А я знаю — есть, — упрямо повторил Генка. — Мне турист один сказал, бородатый такой.

— Все возможно. Спорить не буду, но… — Юрий Петрович внезапно замолчал и поднял голову, словно прислушивался к чему-то, потом поспешно выбрался на берег.

Вытерся и стал одеваться, бросив полотенце на ветку. Оно белело, покачиваясь, в темных листьях.

К озеру, мягко ступая по траве, вышла Тамара Сергеевна.

— Вот вы где, — сказала она. — А мне одной скучно стало.

— Так посидите с нами, — ответил Юрий Петрович и широко повел рукой. — Вечер-то какой чудесный. Вот оно, счастье.

Тамара Сергеевна улыбнулась.

— Право не знаю, в чем заключается это самое счастье.

— Что так?

— Да ведь у каждого оно бывает свое.

— Э-э… — протянул Бухалов. — Все мы мудрим…