— Но я же и сам не знал, что так получится, — он стукнул кулаком по груди. — Накипело здесь, понимаешь? Знаешь же, что на селе сейчас делается — газеты ведь читаешь?

— Знаю. Читаю, — кивнула она и, прищурившись, наклонила к плечу голову, крепко зажала губами сигарету.

— Вот и всколыхнуло меня.

Она выпустила клубок дыма, и он, расходясь, спрятал на миг ее лицо. Деловито, как на приеме больного, спросила из дыма:

— Ну, и полегче стало? Горечи поубавилось? Так? Да?

Андрей Данилович простодушно кивнул, и тогда она улыбнулась, но тут же прикрыла рот рукой с дымящейся меж пальцев сигаретой, а когда убрала руку, то губы опять были стянуты в прямую нитку.

— Понимаю, понимаю, — протянула она и задумалась.

Он беспокойно сидел на тахте, смотрел на жену и прикидывал, что будет дальше. Она молчала, думала, и он сказал:

— Так вот и получилось. И я не жалею. А теперь нам что-то решать надо… Может быть, я куда поближе поеду, поработаю, а там посмотрим. Дальше все яснее станет.

— Подожди, Андрюша. Подожди, — жена потушила в пепельнице сигарету. — Успокоиться надо, подумать, с мыслями собраться, а то у меня от этого разговора голова разболелась.

А на другой день утром к заводоуправлению мягко подкатила зеркально-черная машина секретаря горкома партии. Машина с тремя нолями на номере. Из окна кабинета Андрей Данилович увидел самого секретаря, хорошо знакомого ему, бывшего работника райкома партии, направившего его после войны на завод.

В приезде секретаря не было ничего удивительного, бывал он у них часто, а в тот день у директора собирались на совещание сталевары, поэтому он и приехал. Удивиться пришлось чуть позже, когда открылась дверь его кабинета, а не директорского, и секретарь горкома зашел к нему.

Постаревший, но еще легкий в поступи, он порывисто открыл дверь, а за его спиной замаячило испуганное лицо секретарши. По старой армейской привычке встречать начальство Андрей Данилович вытянулся во весь рост.

— Принимай, Лысков. Не ожидал? — белый воротничок рубашки у секретаря горкома был накрахмален до костяной твердости. — Давно не виделись, вот и решил заглянуть по пути, проведать.

— Прошу. Гостям всегда рады, — повел рукой Андрей Данилович.

Сев на валик дивана, словно подчеркивая, что он ненадолго, зашел мимоходом, секретарь осмотрелся.

— Кабинет у тебя ничего себе, подходящий. Работать бы тебе да работать в таком кабинете до пенсии, а ты, значит, уезжать собрался. Слышал я, слышал о вчерашнем вашем собрании. Скажу честно, приятно мне было узнать, что ты каким был в молодости, таким и остался — повоевать все тянет. Молодец, ничего не скажешь. Только… А как же семья? Жена твоя у нас всех детей лечит, так что мы ее из города не выпустим. А? Так врозь и будете жить? Имей в виду — семейные драмы у нас не поощряются, — он засмеялся, погрозил пальцем, но заметив, как вскинул голову Андрей Данилович и сердито раздул ноздри, предостерегающе поднял руку. — Ну, ну, не делай строгих глаз. Шучу, конечно. Не прими всерьез. Дело это ваше, семейное, сами разберетесь. Другое меня волнует… На заводе у вас собираются блюминг-автомат строить, крупнейший в мире, а ты в такой момент хочешь уйти.

— Не я же буду строить.

— Ясно, не ты. Но подумай — на завод столько новых людей придет. Всех надо жильем обеспечить, общежития новые потребуются. Выходит, никак мы тебе не можем дать нашего благословения. А потом… Пойми ты, задача-то сейчас стоит другая, не председателями колхозов людей посылать в деревню, а выявить осевших в городе сельских специалистов.

— А когда председателями посылали, то направили в деревню работника райисполкома из города, — давнее знакомство с секретарем давало право на откровенность. — Знаю одного такого. До этого в деревню только отдыхать ездил.

— Ну, а ты-то сам почему тогда не поехал?

Вопрос огорошил Андрея Даниловича. В самом деле, почему?

— Да просто как-то не думал тогда об этом, — ответил он. — В голову просто не приходило. Ну, несознательный еще был, что ли. Не понимал, где мое настоящее место.

— Тогда, значит, не понимал, а сейчас критику наводишь. Здорово это у тебя получается. А насчет того райисполкомовского работника… Что ж, бывают и ошибки, может, ты и прав. Зато по его примеру десяток настоящих хозяев в деревню поехало. Вот и разбирайся, чья правда. Политика.

— Ну, если так на дело взглянуть… Только он там свою политику теперь проводит, ему карусельная установка, видишь ли, понадобилась, а кормов-то и нет…

Секретарь добродушно рассмеялся.

— Постой, постой, Лысков, милый ты мой человек. Городишь что-то, а того не поймешь, что корма рано ли, поздно ли, а появятся, но людей вот к новым методам приучить потрудней будет. Видать, каким ты сам специалистом сельского хозяйства на заводе сделался.

— Может, и так… — Андрей Данилович пожал плечами. — Но все же мне думается…

— Эх, Андрей Данилович… Когда люди серьезное решение принимают, они должны все знать твердо, — секретарь посмотрел на часы и поднялся, — а ты — может быть, думается… Вот и мне думается, что лучше тебе оставаться здесь, на привычном месте. По крайней мере, как я сказал, благословение мы тебе не дадим.

У дверей он обернулся.

— А насчет самолюбия и прочего — не беспокойся. На следующем собрании ваш секретарь партбюро скажет, что тебя горком партии оставил в городе.

…Солнце сильно припекло спину, и Андрей Данилович, пошевелив лопатками, сообразил, что он уже не стоит над кустами смородины, а сидит на трухлявом обрезке бревна. Теща, небось, заждалась. Надо слазить в погреб.

Обогнув сарай, он вошел в него, ухватился за железное кольцо и сдвинул тяжелую крышку, открывая темный провал лаза.

Снизу, оттуда, где в глубине сухого, обшитого досками погреба терялась деревянная лесенка, густо, крепко пахло яблоками. Запах яблок перебивал все остальные запахи, никакой другой не шел с ним в сравнение — ни запах квашенной в бочке капусты, ни маринованных груш… Нагнувшись, Андрей Данилович уперся руками в пол по краям лаза, сбросил в темноту ноги и, повисев так, нащупал ногами лесенку.

Доставая стеклянные банки с вареньем и сливовым компотом, он выставлял их на пол, а потом, закрыв лаз крышкой, носил банки, прижимая к животу, в сени.

В доме все встали. Дочь убирала комнаты, а жена помогала теще готовить. По ее смущенному виду и по каменному лицу тещи он догадался: жена успела уже не угодить своей матери. Из комнаты вышел сын — руки в карманах штанов, угловатые плечи подняты. Прошелся туда-сюда по коридору и втиснулся боком в кухню.

Жена погнала его:

— Не мешайся. И без тебя тесно.

— Да-а… — забасил он. — Есть же хочется.

— Потерпи. Вот управимся…

Всегда так получалось. Если ждали гостей, утром в доме никто не мог поесть толком. Андрей Данилович взял в сенях кастрюлю с холодными щами, сел в комнате на тахту, расстелил на коленях газету и позвал сына. Ели щи прямо из кастрюли, сын, пододвинув стул, сидел напротив, касаясь коленями его колен. Ел он деликатно, не торопясь. Андрей Данилович посматривал на его чернявые, гладко зачесанные волосы, на смугловатое лицо, на тонкий сухой нос, и ему было приятно, что сын так на него похож. Окрепнет, раздастся в плечах, в груди, и все, пожалуйста, — вылитый отец.

— Отнеси-ка им туда, на кухню, — отдал он сыну пустую кастрюлю. — И пойдем, поработаем немного в саду. Землю хоть, что ли, возле ягодника перекопаем… Смотрел сейчас — сухая там земля, твердая. Совсем мы запустили сад, просто безобразие.

— Но мне скоро на тренировку надо идти. (Сын играл в волейбол).

— Как скоро?

— Ну, к двенадцати.

— О-о… До двенадцати мы с тобой знаешь еще как наработаться можем… Вот тебе и разминка.

— Но…

— Пойдем, пойдем. Не ленись.

Сын вышел в сад с явной неохотой. Не вышел, а поплелся следом и работал вяло — не копал землю, а ковырял ее острием лопаты, брезгливо морщился, если вдруг с комом земли выворачивал красного земляного червя. Часто бегал к дому и смотрел на часы.