Щеки Булычева устало оплыли к подбородку, а тяжелые темные веки почти совсем закрыли глаза. Но блеск глаз в узких щелках был хитроватым.

— Все мы, наверное, Данилыч, чего-то не смогли. Вот тебе, пожалуйста, я. Хотел бы только наукой заниматься, а сосватали директором института… Отказаться не смог. Нужно, говорят. Вот и работаю. В общем, жизнь-то человеческую надо рассматривать не с той точки зрения, что бы он мог сделать, а что сделал.

— Ну и зря… Не помню уж точно кто, по-моему, Горький говорил, что любит людей за то, что они все время пытаются выше себя прыгнуть. Да. А мы вот часто и до себя не допрыгиваем. Впрочем, ты-то хитришь сейчас, прибедняешься: наукой-то все равно продолжаешь заниматься.

— Занимаюсь, конечно. Но если так говорить, и ты на земле работаешь. В саду.

— Ну, это все не то. Хуже того, злость у меня на сад появляться начала. Думается, просто отдушиной он для меня какой-то был, иллюзией, повязкой на глазах. Не он, так я бы… — Андрей Данилович махнул рукой, замолчал и, ухватив ветку груши, притянул ее и стал покусывать лист.

— Так ты б?.. — напомнил профессор.

— А-а, да ничего я сейчас решить не могу. Просто, кажется мне, что жизнь как-то попусту прошла, бесцельно как-то, ей-богу. Кусай теперь локоть… Путаница беспросветная в голове.

— Это уж ты, Данилыч, напрасно, — профессор положил ему на колено руку. — Как же попусту? Работа у тебя большая. Уважают тебя на работе. Дети выросли, самостоятельными становятся. Жена доктором медицины стала.

— Так ведь это жена, а не я.

— А ты, если решил уж сегодня пофилософствовать, так посмотри на вещи с другой стороны… Я, знаешь, старый тертый калач. Многое повидал. И скажу тебе — не всякая, даже очень талантливая женщина, может проявить себя в науке: дети там, семья, кухня… А вашу жизнь я знаю, ты ей очень помог.

— Может быть, и помог…

— Еще как помог — поверь мне. И нечего тебе голову вешать. Давай-ка, знаешь, пойдем искупаемся, — профессор поспешно поднялся.

Андрей Данилович усмехнулся:

— Колесили, колесили — приехали… Ну, пойдем.

К речке спустились тихой, засаженной тополями улицей с земляными тротуарами.

С берега на небольшой островок, где стояли дощатые домики купален, был перекинут узкий, в три доски, мостик с туго натянутой по бокам веревкой вместо перил. Под тяжестью их тел мостик прогибался, и в щели между досками фонтанчиками брызгала вода.

Раздевшись, Булычев, по-стариковски кряхтя, придерживая у резинки широкие трусы, сошел с травянистого берега в речку, поплескал воду себе на грудь, поежился, зашел глубже, зажал пальцами нос и уши, зажмурился и окунулся.

Вынырнул и забасил:

— Ай, хорошо. Ну и хорошо.

Андрей Данилович прошел по скользким, хлюпающим мосткам купальни, постоял, покачиваясь, на утопавшем конце доски и нырнул, упруго оттолкнувшись, вытягивая вперед руки. Плавал он долго и шумно.

После купания они молча сидели на траве, спустив с крутизны берега ноги. Воздух холодел, и становилось зябко, но они не спешили одеваться. Покоем веяло от небыстрой в этом месте речки, и лицо у Андрея Даниловича разгладилось.

Смутно понимая, что Александр Васильевич просто-напросто попытался успокоить его, как ребенка, и ушел от большого разговора, потому что неизвестно, куда бы этот разговор завел, а может быть, и потому, что жалел его, он все же думал:

«А и правда, если посмотреть на все с этой стороны…»

Так думать было легче: вновь обреталась душевная слаженность.

А профессор сидел, положив руки на голые колени и, казалось, пристально всматривался в другой берег, в дома, сбегавшие по нему к реке.

С грушевого дерева да и с яблонь начали понемногу срываться плоды. Еще не вызревшие, тугие, они тяжеловато падали в траву, откатывались в стороны от стволов — на дорожки и к дому; куры в курятнике волновались и сотрясали клювами проволочную решетку — рвались в сад.

Для всей семьи куры во дворе были блажью, нелепой затеей, и вот уже многие годы Андрей Данилович вел из-за них негромкую, без особых споров, но упрямую войну с домашними. Жена стыдила его, уговаривала от кур избавиться. Дочь, едва подросла, как встала на ее сторону — она вообще была влюблена в мать — и презрительно называла курятник «зверинцем», а теща, поначалу ухаживавшая за курами, в конце концов наотрез отказалась их кормить. Тогда он сам стал задавать курам корм — взвалил себе на плечи еще одну заботу. Но трогать птицу по-прежнему не разрешал: ему думалось: убери курятник — и двор скучно опустеет, будет выглядеть сиротски.

В это лето из всех кур в курятнике на яйцах сидела только белая с рыжим хохлатка. Она выпарила шесть цыплят. Чуть подросшие, но еще желтоватые, с яичной желтизной на точеных клювах, они потешно бегали за решеткой, наскакивали, храбрясь, друг на друга грудками, драчливо махали короткими куцыми крылышками.

Собравшись уже на работу, Андрей Данилович задержался возле курятника. Смотрел на цыплят и гадал:

«Пять петухов и одна курица. Или нет — четыре курицы и два петуха».

Его злило, что он не может вот просто так, с первого взгляда, определить цыплят. Умел же раньше! Пристально вглядываясь в них сквозь решетку, он присел на корточки и почмокал губами: «Тю-тю-тю…» Выпрямился и сердито топнул ногой.

«Петухи… Пять петухов!»

Тотчас снова засомневался, потер ладонью лоб, а потом выдохнул: «А-а!» — и вышел за ворота, направился скорым шагом в сторону трамвайной остановки, но вдруг повернулся и подошел к дому с голубыми оконными рамами.

Забарабанил концами пальцев по стеклу.

Калитку, громыхнув засовом, открыла молодая женщина.

— Скажи-ка, Надежда, мать у тебя еще не уехала в деревню? — спросил Андрей Данилович.

— Гостит пока.

— Попроси ее, пусть посмотрит, кто у меня в курятнике вылупился.

Оставив калитку открытой, женщина вернулась в дом и скоро вышла с высокой старухой. Они заспешили за Андреем Даниловичем.

Возле курятника женщина засмеялась.

— Да ну вас, право. Я уж думала — крокодил какой. А это же цыплята.

— Сам знаю, что цыплята. А кто? Петухи, куры?

Старуха нагнулась, держась руками за поясницу. Лицо Андрея Даниловича настороженно застыло.

— Да вот, думаю… — сказала она. — Те вон, четыре-то, кочеты, а две — курочки.

— Точно это? — нахмурился он.

— Дык ведь стара уж я стала, плохо вижу…

— А-а! — обрадовался Андрей Данилович. — Так бы сразу и сказала. Пять петухов здесь.

— Ой, нет, — деревянно сгибая поясницу, она наклонилась ниже. — Две-то курочки. А те — да. Те — петухи, четыре-то.

— Вот как. Гм… Ну, ладно — спасибо на добром слове, — простился он с ними сухим кивком головы.

Всю дорогу в трамвае не шла из мыслей эта досадная промашка с цыплятами. Он злился. Вот еще навязалась забота: что он, заведующий птицефермой, что ли? Хорошо старухе: живет в деревне, и куры для нее не забава, не декорация для двора, а жизненная потребность. Вот и разглядела, что к чему, хотя и подслеповата. Встает, небось, у себя дома, как и его мать, раным-рано, относит в курятник вареные картофельные очистки, размоченные корки хлеба, кормит кур, а потом возвращается в дом, берет подойник и идет доить корову; днем, несмотря на старость, на боль в пояснице, еще и для колхоза поработает, прополет позднее у себя на огороде грядки, а к вечеру затеет стирку, да не в стиральной машине, а в корыте — взобьет там пышным снежным сугробом мыльную пену, упрет в плоский живот стиральную доску и будет с силой жулькать белье по ее цинковым ребрам. И руки у ней, как и у его матери, длинные, синеватые от набухших вен, с узловатыми пальцами.

Остановка у завода была конечной на этом маршруте, и трамвай, надсадно скрипя колесами, сходу пошел по широкому кольцу. За окном прокрутилась знакомая панорама: жилые дома, бетонный забор завода с вытянутыми за ним цехами, громадные домны вдали, зеленый густой сквер у заводоуправления и опять жилые дома.