Володя насторожился:

— Не знаю, меня выбрали. Никто не возражал. Единогласно…

— Единогласно, говоришь? — Кузьма Прохорович довольно улыбнулся, но тут же сдвинул брови. — Это хорошо, что единогласно. Ну, смотри же не подведи, тогда и мне ведь стыдно будет. С оружием-то как?

Володя нахмурился.

— Пока плохо.

— Гм. Что же думаете делать?

— Сегодня соберется комитет, может, чего и придумаем.

— Ставь вопрос ребром, — предупредил отец. — Вооружение дружины сейчас самое главное. Добром дело-то вряд ли кончится.

— К нам черкесы уже приезжали, — почему-то шепотом сказал Володя, — но мы их не пустили.

Через несколько дней в дом Луганских нагрянула полиция. Перевернули все вверх дном, выломали полы, переворочали дрова, разбросали сено и в заключение арестовали Володю и Алешину мать.

Причиной ареста матери было отсутствие у нее документов, но посадили ее вместе с политическими заключенными.

Впоследствии Марья рассказывала о своем пребывании в тюрьме. Когда в полицейском участке ей объявили об аресте, она так испугалась, что не могла произнести ни одного слова; она даже не спросила, за что и на каком основании с ней так поступают. О тюрьме у Марьи было давно сложившееся представление как о месте, куда сажают одних только воров и разбойников.

«Значит, меня тоже за мошенницу признали, — в растерянности думала женщина. — Но как же это так? Как же я буду там с этими отпетыми?»

Боязливо озираясь, она долго не могла понять, чего хочет от нее распространяющий противный запах чеснока и винного перегара красноносый, с разрубленной губой конвоир, сердито показывающий рукой через ее плечо. Обернувшись в ту сторону, куда показывал конвоир, Марья увидела дверь и поняла, что ей нужно идти.

По дороге она вспомнила о новом платке, купленном на заработанные в городе деньги. Оглядываясь на конвоира, Марья сняла с головы платок, осторожно свернула его в небольшой комочек и после долгого раздумья сунула платок под кофточку и зажала его под мышкой.

Спрятав платок в надежное, как ей казалось, место и убедившись, что конвоир не обратил никакого внимания на его исчезновение, Марья постепенно успокоилась и стала размышлять, как ей вести себя при встрече с заключенными. Она была убеждена, что тюремные встретят ее враждебно. «А что, если мне притвориться разбойницей и сказать, что я и сама людей убиваю?» — подумала Марья. Сначала эта мысль ей понравилась, но потом так испугала, что на лице у нее выступили капли холодного пота.

«Нет, — решила Марья, — это очень страшно. Скажу лучше, что я воровка, что когда я стираю, то ворую у хозяев белье, а потом продаю его на толкучке».

— Стой! Куда прешь? — оборвал ее мысли красноносый. — Не видишь, что ли, дворец свой? — закричал он, показывая на большой серый дом, огороженный высокой стеной.

От близости тюрьмы и окрика стражника у Марьи подкосились ноги. Она присела на корточки и совсем по-детски заплакала.

— Дяденька, — протягивая руки к конвоиру, со слезами просила она, — не веди меня туда, отпусти, ради бога. Век за тебя молиться буду… Отпусти! Убьют они меня…

Остановившись, провожатый с усмешкой посмотрел на плачущую женщину.

— Отпущу, как же! Против царя-батюшки бунтуешь, революции захотела? А теперь плачешь? Неохота в тюрьму идти? А раньше, когда бунтовать собралась, об этом не подумала! Вставай! — громко рявкнул стражник и, чтобы больше запугать арестованную, схватился за рукоятку тесака.

Не помня себя от страха, Марья поднялась и, содрогаясь всем телом, едва передвигая ноги, пошла к воротам тюрьмы.

В канцелярии присмиревший и подтянувшийся конвоир подал сидевшему за грязным столом сухопарому человеку какие-то бумаги. Прочитав их, тот что-то долго и старательно записывал, потом задумался.

— Постой, постой, — проговорил он. — А куда же я ее, паря, дену? Политическая ведь женского пола — ее отдельно сажать надо, а свободных камер ни одной. Вот напасть-то какая, и начальства, как на грех, ни души. Что же теперь мне с ней делать прикажете? А… С мужчинами запереть? А вдруг, не ровен час, блюститель какой нагрянет. Что тогда? «Кто, скажет, тебе разрешил политическую женщину с мужчинами, когда законом запрещено?» Вот и отвечай тогда. — Он сокрушенно покачал головой, но затем, подойдя к шкафу и вытащив оттуда какую-то бумагу, тихо рассмеялся. — Можно вместе с мужчинами. Вот оно, особое руководство. Вспомнил. Для пересыльных тюрем, в случае переполнения, разрешается. Парашу только в углу временной перегородкой отгородить сказано. Дать им, значит, три одеяла и дюжину мелких гвоздочков для этой надобности. Так и запишем, — заключил он, растягивая последние слова, — в три-и-надца-а-а-тую ка-а-а-ме-ру. На этом и то-о-чку поставим.

Шагая за надзирателем, Марья все крепче прижимала к себе платок. «Вот сейчас они начнут меня обыскивать и отберут все, что есть?» — думала она, глядя, как тюремщик открывает дверь камеры.

— Ну, заходи! Заходи! Чего еще стоишь? — прикрикнул тюремщик на Марью. — Или особого приглашения ждешь?

Зажмурив глаза, Марья шагнула через порог. От страха закружилась голова. Сделав еще два шага, она остановилась и стала напряженно ждать. Сзади захлопнулась дверь.

— Сюда проходите, — услышала Марья торопливый, негромкий голос и, подняв глаза, увидела суетившегося в углу человека. Он что-то поспешно убирал, освобождая место.

— Мерзавцы! — отчетливо прозвучал сердитый голос. — Женщину… тоже сюда…

Вдруг послышались подозрительные, как показалось Марье, вздохи, потом что-то брякнуло, и опять наступила гнетущая тишина.

— Смотрите, что делают, — снова услышала Марья тот же сердитый голос, — да как можно это терпеть? Убить их мало!

Вокруг заговорили, задвигались.

Из всего этого потока слов в ее сознание врезалось только одно слово: убить. Это окончательно подорвало ее силы: вздрогнув всем телом, она рывком потянула в себя воздух и, ткнувшись лицом в угол, зарыдала.

«Что же это такое? За что? — рыдала она. — За какие грехи меня бросили к этим бандитам? Что я сделала?» — спрашивала она себя и, не находя ответа, еще сильнее плакала. Однако ее никто не трогал, и она постепенно успокоилась.

Заключенные тихо разговаривали между собой.

Но лишь через некоторое время до ее сознания дошел смысл ведущихся в камере разговоров.

— Напрасно вы так думаете, — говорил мягким голосом сидящий поблизости от Марьи человек. — Пролетариат обязательно должен встать на защиту расстреливаемых и избиваемых крестьян. Ленин так и говорит: «Рабочий класс обязан защищать своего союзника». В этом сейчас весь смысл отношений между рабочими и крестьянами. Как вы этого не можете понять?

— Все это не так просто, — глубоко вздыхая, отвечал внушительный бас.

Не меняя положения, Марья слушала этот разговор, и ее начало охватывать сомнение. «Уж правильно ли я о них думаю? — спрашивала она себя. — Может быть, это и не разбойники».

— Конечно, не просто, — услышала она вдруг задорный голос молодого человека, до сих пор молчавшего. — Революция только еще начинается, а царский манифест — это обман. Нам не манифест нужен, а революционное правительство! Свобода нам нужна, вот что!

Продолжая слушать эти малопонятные, но совсем не страшные разговоры, Марья все больше и больше убеждалась, что она неправа.

Наконец, не утерпев, она тихонько повернула голову в другую сторону. Сидящий рядом человек поглядел на нее сочувственно и неодобрительно покачал головой.

— Разве можно так убиваться? — и с едва заметным упреком в голосе добавил: — Посмотрите, сколько здесь народу, а ведь никто не плачет.

Хмурое лицо говорившего неожиданно просветлело и стало нежным:

— Дети, наверное, у вас дома остались. Маленькие?..

— Да, сынок у меня там, маленький еще… Седьмой годок пошел, — обрадовавшись ответила Марья. И, все еще не понимая, с кем она имеет дело, вопросительно посмотрела на говорившего с ней человека.