По решению трибунала, Жульбертона приговорили к высылке в Англию. Он дал расписку, что уедет. Все остальные, замешанные в этом деле, были осуждены условно.

Лесничего Плаксина суд приговорил к отстранению от должности и обязал немедленно уехать с завода.

Завод притих. Трубы перестали выбрасывать желто-красный газ и черную копоть. Только в шахтах стояли донщики, откачивая воду, да в механическом велись кое-какие работы. В цехах и около шахт дежурили наряды рабочих. Дороги охраняли лесники.

Карповы по-прежнему жили в бараке для одиночек, Михаил уже несколько недель болел малярией. Он сильно исхудал, кашлял, лицо осунулось, пожелтело.

При встречах товарищи с тревогой поглядывали на Михаила и в один голос советовали ему лечь в больницу.

Слушая эти советы, Карпов сердился.

— Что мне там делать, в больнице этой?.. Хину принимать я и здесь могу. А лежать сейчас не время.

Алеша виновато поглядывал на отца. В голове гнездилась неотвязная мысль: «Большой ведь я. Тринадцать лет! А как оплошал. Ровно глупенького, вокруг пальца обвел меня чужак. И все потому получилось, что не думал, что делаю. Игрушками считал. Говорят, у отца не только малярия, но и чахотка. Крепится, а долго все равно не протянет».

Мальчик тяжело переживал эту трагедию, стремясь понять, что заставило Жульбертона толкнуть его на такое страшное дело.

«Чужаки. Буржуи. Не любят они нас, — рассуждал Алеша. — Дикарями считают. Вот и бьют, как скотину…»

Сердце мальчика давила непосильная тяжесть, и он день ото дня становился все грустнее и серьезнее.

Вместе с офицерами жандармского управления на завод прибыл Грей.

Для переговоров забастовщики выделили Коваленко и Карпова. Встреча происходила на станции, в салон-вагоне.

С ненавистью осматривая представителей рабочих, Грей, не вставая с места и не предлагая делегатам садиться, спросил:

— Знают ли руководители бунтовщиков, что им придется за это отвечать?

— Вот ты, оказывается, с чего начинаешь? — усаживаясь без приглашения в кресло и расправляя широкие плечи, с иронией ответил Коваленко. — А мы считали, что ты прежде всего попытаешься объяснить, кто и когда будет отвечать за убийство рабочих.

— Я прошу выражаться точнее, — возмутился стоявший в углу салона офицер. — Мы еще никого здесь не убивали.

Карпов шагнул вперед, вплотную пододвинулся к столу, жарко задышал:

— Как не убивали? А кто убил Сашу Каурова? Кто ранил Сеню Тарасова и других наших товарищей? Разве это не вы сделали? Не вы?.. С нас спрос, а с вас, значит, как с гуся вода? Вам все нипочем, что хотите, то и делаете?

Озираясь на огромные трясущиеся кулаки Михаила, Грей подошел к офицеру. Он боялся, что между жандармом и Карповым произойдет драка.

— Успокойтесь, господа, прошу вас, — показывая Михаилу на кресло, торопливо говорил Грей. — Не надо так горячиться. Давайте лучше обсуждать, что нужно сделать, чтобы прекратить забастовку.

Навалившись грудью на стол, Коваленко заявил:

— За вами дело. Освободите наших делегатов. Накажите виновников, возьмите на обеспечение завода семьи погибших рабочих — и тогда работы возобновятся.

— Это невозможно, — ерзая в кресле, ответил Грей. — Мы можем рассмотреть только последний вопрос.

— Первые два вопроса пусть бунтовщики решают сами, — вмешался в разговор офицер, но поняв, что сказал не то, что нужно, добавил: — Решать эти вопросы нас не уполномачивали, и делать этого мы не можем! Понимаете, не можем! И не будем, — добавил он громко и грубо.

— Тогда разрешите спросить, зачем же вы сюда приехали? — усмехаясь, спросил Коваленко.

— Молчать! — стукнув кулаком по столу, пронзительно закричал жандарм. — Как ты смеешь задавать мне такие вопросы? Да я тебя, мерзавца, в порошок изотру!

Коваленко поднялся с места, посмотрел на Михаила и равнодушно сказал:

— Пошли. Чего зря время терять да еще угрозы глупые слушать?

Чувствуя, что он упускает последнюю возможность договориться с представителями рабочих, Грей, поднявшись, спросил:

— Значит, вы ничего не уступите.

— И не подумаем, — решительно заявил Виктор.

— Тогда вот что, — заторопился Грей. — Передайте рабочим, что ваши требования немедленно будут сообщены по инстанции.

— Ладно, передадим, — направляясь к двери, небрежно ответил Коваленко. — Но ведь там тоже такие, как вы, сидят.

Офицер погрозил ушедшим делегатам кулаком и, громко выругавшись, сказал:

— Казачьи плети о вас плачут. Обождите, дождетесь.

— Да, да. Именно плети, — согласился Грей. — Но это потом. Сейчас мы не можем допустить, чтобы забастовка продолжалась. Общество ежедневно терпит тысячные убытки. Так продолжаться не может.

— Вы предлагаете освободить арестованных? — вежливо, но с явным оттенком недовольства спросил офицер.

— Мне меньше всего хотелось бы так поступать, — вздыхая, ответил Грей. — Однако нельзя из-за каких-то трех бунтовщиков без конца терпеть ущерб.

— А может быть, следует попытаться поискать другие средства, при помощи которых можно сломить забастовку?

— Конечно, можно было бы и поискать, — согласился Грей, — но я получил сегодня очень неприятные сведения. Забастовщики намерены прекратить откачку из шахт воды. Это грозит катастрофой.

Жандарм подошел к окну, посмотрел в сторону замолкшего завода, вспомнил про выписанный ему вчера Греем в «знак дружбы» чек и, снова вернувшись к столу, взялся за карандаш:

— Ну, что ж, можно пока и освободить. Так и запишем. Потом, когда забастовка закончится, найдем причину снова отправить их за решетку.

Через несколько дней Алеша, выполнявший обязанности связного, проходил мимо почты. Ни с того ни с сего его окликнул телеграфист.

— Эй, Алеша! — обрадованно закричал он. — Ну-ка, марш сюда! Дело есть…

Алеша неохотно подошел.

— Вот что, дружок, — заторопился телеграфист, — важная телеграмма получена. А снести некому, заболел у нас почтальон. Заведующего клубом Коваленко ты ведь знаешь?

— Да говорите, что нужно, — нетерпеливо сказал Алеша.

— Так, вот, — подавая телеграмму, волновался телеграфист, — давай бегом. Делегаты наши завтра здесь будут. Понимаешь? Освободили их!

Запыхавшись, Алеша пулей влетел в клуб.

— Дядя Виктор! — кричал Алеша. — Тебе телеграмму о делегатах прислали. Вот она. Встречать велят!

— «Екатеринбургский комитет социал-демократов, — читал вслух Коваленко, — поздравляет медеплавильщиков с одержанной победой. Ваши делегаты освобождены и сегодня выезжают домой».

— Погоди! Постой! — закричал Коваленко. — Зачем же ты ее сюда принес?

— А куда же мне ее девать? — недоумевая, спросил мальчик.

— Да неужели ты не понимаешь, голова садовая, что это не мне, я всем нам, — продолжал кричать Коваленко. — Скажи, ты на базаре был? Ну, конечно, был, — ответил он сам за Алешу. — Сколько раз тебя там видел. Так вот, дружище, возьми клей и беги бегом на базар, приклей там эту телеграмму на столбе, на котором висят базарные весы. Пусть все, все пускай читают! Радость-то какая! А я в комитет побегу, доложить надо.

Последних слов Алеша уже не слышал. Он бежал на базарную площадь.

Вечером Алеше с Федей вручили в клубе красное полотнище с надписью:

Рано утром на площадь стали подходить рабочие со знаменами. Собравшись встречать своих делегатов, они шли с песнями, радостные, возбужденные.

На трибуну поднялся Коваленко.

— Дорогие товарищи! — начал он свою речь. — Сегодня у нас вроде праздника. Мы добились большой победы. Заставили врагов сделать шаг назад. Отступить. Но это только начало. Главная борьба впереди.

— Все равно победим! — кричали рабочие.

— Наступать надо, пока совсем не прикончим буржуев!