Теперь от холода больше страдала мать. Лицо, руки и ноги ее посинели и опухли. Вздрагивая, Марья стучала зубами и незаметно для Алеши то и дело смахивала с глаз слезы.

Она простудилась и целый месяц болела воспалением легких.

Когда Марья стала поправляться, она с большой охотой рассказала своей свекрови о городской жизни, о тюрьме и ее обитателях, о семье Луганских.

— Это такие люди, такие люди, — с восторгом говорила Марья, — каких у нас с огнем не сыщешь.

— А дядя Федор плохой, — отозвался с печи Алеша. — Дядя Володя хороший, а он плохой.

— Чем же он плох? — спросила бабушка.

— Дедушка Кузьма говорил мне, что дядя Федор меньшевик, за буржуев, а дядя Володя за нас, — высунув из-за трубы голову, ответил Алеша.

— Ну ладно, сиди там, — махнула рукой Марья, — не гоже тебе в такие дела соваться, нос еще не дорос, — и, обращаясь к свекрови, продолжала: — Не по-нашенски живут, бедному человеку готовы последнюю рубашку отдать, добрые такие все, приветливые. Другие небось нашего брата посторонились бы, погнушались. Недоумки, дескать, и все такое, а они насупротив обо всем любопытствуют, все разузнают, как да что, и советы тут же дают, зависти у них али скрытности как будто и не бывало вовсе. Обман да мошенничество больше всего не любят, богачей и буржуев кровососами считают. Особенно тюремные. Послушала бы ты, как они царя и господ да попов клянут.

Старуха не вытерпела, укоризненно покачала головой, вздохнула.

— Грех, Маша, царя-то ругать, — сказала она, растягивая каждое слово, — ой, грех. Он помазанник божий. Мы его любить должны, а попы — его верные слуги, наши наставители. Сроду так было, так и останется.

По исхудавшему лицу Марьи пробежала тень. Она рывком распахнула старый мужнин зипун, как будто бы он больно давил ее и, повернув голову в сторону Елены, с сердцем сказала:

— Любить, говоришь, его надо? Любить, а за что? Над этим ты подумала? Люби, хоть до седьмого пота, а толку что, он-то нас больно любит… Не мы ли живем по его царской милости, как проклятые. Ни дня, ни ночи покоя не знаем, спина от натуги ломится, невмоготу уж, а все нищие. Детишки вот, и те как оборвыши голы-голешеньки, сухой кусок гложут, водичкой прихлебывают, родители, видишь ли, у них недоумки и лентяи, детей своих прокормить не могут. Зато слуги верные день ото дня, как свиньи, жиреют, на дармовщине да на грабеже веки-вечные околачиваются, как пауки сосут нас, и все это по его царской милости делается.

Слушая Марью, старуха, как угорелая, металась по избе, то и дело крестилась, приглушенно стонала. Ей казалось, что в семью пришла непоправимая беда. Наконец она остановилась посреди избы и взволнованно заговорила:

— Полно! Полно, Маша, бога гневить. Зачем ты сама на свою голову беду кличешь. Вот помяни мое слово, не простит он тебе хулу-то эту. Одумайся, пока не поздно. Ты ведь не только себя, но и семью всю погубишь. — Старуха несколько раз перекрестилась, прошептала «Отче наш» и со слезами продолжала: — Не пойму, не пойму, что с тобой, Маша, случилось. После города ты совсем другой стала. Так, не ровен час, и рехнуться можно. — И помолчав, продолжала: — Вижу, тяжко тебе. Сходи-ка к батюшке на исповедь, покайся, вот оно и полегчает.

На этом разговор прекратился. Марья молча прислушивалась, как, всхлипывая, вздыхала старуха, как лежащий на печи Алеша вслух доказывал, что Федор Луганский плохой, а Володя хороший, потом спокойно сказала:

— Нет, мать. К попу ты сейчас меня и пряником не заманишь. Вовсе ни к чему мне это. Верила им сослепу, пока добрые люди глаза не открыли, теперь хватит. А говоришь ты правду, спорить не стану. Теперь я совсем другой стала.

Наступил июнь. В березовых рощах и на лесных полянах начала созревать душистая клубника.

Договорившись с вечера, четверо ребят чуть свет собрались идти к поповским заимкам. Там, по рассказам людей, росло особенно много клубники.

Провожая детей в лес, матери решили, что старшим будет Миша Маихин.

Приняв старшинство, Миша одернул для солидности длинную рубаху, деловито махнул рукой и круто повернул в переулок. Хотя пареньку недавно исполнилось двенадцать лет, ростом он был не по годам высок и строен. Из-под беспорядочно свисавших непослушных волос смело глядели голубые озорные глаза. Он очень долго ходил в длинной рубахе, за что злые языки прозвали его «бесштанный».

Впереди, рядом с Мишей, шел Федя Зуев. Тоненький, как стебелек, Федя шел смешным подпрыгивающим шагом, легко и часто переставляя ноги. Он, не переставая, шутил, смеялся, пел песни.

За умение ловко и быстро бегать, за предприимчивость и острый язык, а больше всего за неугомонное веселье его прозвали «вертопрах», хотя бойкость и веселье уживались в нем с рассудительностью и верностью своему слову.

Осенью Федю собирались отдавать в школу, построенную в селе только в прошлом году. Он показывал ребятам диковинные вещи: грифельную доску, на которой можно писать сколько угодно (написал, стер, опять написал), карандаш и книжку с картинками. Многие мальчишки этих вещей никогда не видели, а для Алеши грифельная доска не была новостью. Он ее видел в городе.

Немного позади, рядом с Алешей идет Сеня Шувалов. Ему, как и Алеше, исполнилось восемь лет. Он единственный, у кого на ногах чувяки. Сшил отец-овчинник. В дом к ним не каждый отважится зайти: киснущие овчины распространяют тяжелый запах. От мальчика тоже нехорошо пахнет. Не переносящий этого запаха, Федя всякий раз, как Сеня приблизится, заставляет его встать под ветер или отодвинуться. Сеня — большой любитель поболтать. У него и прозвище «трепло». Алешу от этого слова коробит, но Сеня делает вид, что прозвищем доволен. Они рядом живут, и хотя они однолетки, Сеня почему-то считает Алешу маленьким и всегда разговаривает с ним снисходительно.

Сразу за селом остановка. Подолом рубахи Миша сметает сор с высунувшейся из земли большой глыбы белого мрамора. Около камня то и дело шмыгают зеленые ящерицы, но ребятам сейчас не до них. Назначена проверка.

Спрашивает Миша.

— Ну, трепло, показывай, что у тебя?

Сеня выкладывает на камень кусок хлеба, пучок зеленого лука, щепотку соли и одно яйцо.

— А спички? — стараясь придать голосу строгость, спрашивает Миша.

— Спички не взял, — со вздохом говорит Сеня.

— Как так не взял, а уговор?

Потупившись, Сеня виновато отвечает:

— Не нашел, не знаю, куда мамка спрятала.

Миша обводит всех удивленным взглядом:

— Видали обманщика?

— Я не обманщик, а не нашел, — стараясь оправдаться, отвечает Сеня.

— Ври, ври. Так тебе и поверил. — Глаза Миши становятся злыми. По праву старшего, он выносит безапелляционное решение: по пятнадцати щелчков от каждого. — Подставляй башку, если в ней ума нет.

Приговор приводится в исполнение немедленно. К концу наказания на середине лба у Сели появляется шишка.

— Ну, хромоножка, что у тебя? — с важным видом продолжает свой допрос Миша.

Алеша вытаскивает из-за пазухи натертую солью краюху ржаного хлеба и бутылочку топленого молока, потом оттуда же появляется кусок бумаги.

— Да это шпалера, разве ее курят? — презрительно говорит Миша.

Несмотря на самые горячие доказательства, что из шпалер тоже выходят хорошие цигарки, Миша плюется, бросает бумагу в сторону и присуждает Алеше по десять щелчков от каждого.

У Феди, кроме куска хлеба и двух картофельных лепешек, оказались горсть махорки, три спички и кусочек чиркалки, а у Миши настоящая курительная бумага.

Отсыпая Сене махорки на целую цигарку, Миша спросил:

— А ты когда-нибудь курил?

— Нет еще, не курил, — виновато признается Сеня.

— Кержак ты, и есть кержак.

— Кержаки, разве это народ? — презрительно усмехнувшись, поддержал Федя.

— Все равно: бара, бир, вера разна, а царь один, — отшучивается Сеня башкирской пословицей, неточно переведя на русский язык.