За то время, что она работала на семейство Победоноссон, она многому научилась. Первые несколько дней Грейс чувствовала себя ужасно несчастной, пытаясь примириться с новым поворотом судьбы; наконец ей удалось смириться с тем, что теперь она будет жить именно так — одна, без Лили, выполняя утомительную, тяжелую работу (когда она была свободна от участия в похоронах, ей приходилось шить саваны или внутреннюю обивку гробов или вышивать памятные вещицы), деля крохотную комнатушку с Джейн и не имея ни личного пространства, ни какой-либо собственной жизни. Грейс уговаривала себя, что, по крайней мере, ей не приходится беспокоиться об оплате за комнату, или о том, где раздобыть денег на корочку хлеба, или как не замерзнуть насмерть на лондонских улицах. Жизнь в доме Победоноссонов избавила ее от прежних тягот — голода, лишений и постоянно маячившей вероятности оказаться в работном доме. Однако на смену старым трудностям пришли новые: четырнадцатичасовой рабочий день в ужасных условиях и отсутствие человека, которого она могла бы считать другом.

К тому же Грейс одолевало чувство, похожее на ностальгию. Это не имело никакого смысла, ведь последним ее домом была уродливая комната без мебели и они с Лили чуть не умерли там от голода; но это слово было единственным, с помощью которого она могла описать свое ощущение одиночества и потери собственного уголка.

Грейс ни секунды не сомневалась в том, что вина за все происшедшее лежит исключительно на том человеке — одноруком, который пришел к ней ночью и разрушил все. Если бы с ней не случилось того, ей не пришлось бы бежать; она осталась бы в пансионе вместе с Лили, стала учительницей, а со временем, возможно, удачно вышла бы замуж. Теперь же достойная жизнь выскользнула у нее из-под носа, а будущее казалось покрытым мраком. Она падшая женщина и навсегда такой останется.

Замерзнув и устав от долгого неподвижного стояния, Грейс пошевелила пальцами обутых в дешевые черные туфли ног, пытаясь согреться.

— Разве тебе не холодно? — спросила она у Джейн, по-прежнему неподвижно стоящей рядом с ней. — Разве ты не мечтаешь о том, как сядешь у жарко натопленного камина?

Джейн смотрела перед собой.

— Или о том, как будешь прятаться под зонтиком от солнца? — безрассудно продолжала Грейс. — Или сидеть в лодке, когда кто-то будет катать тебя по озеру, а рядом будет стоять корзинка для пикника? Пожалуйста, ответь мне, да ответь же!

Джейн отреагировала на ее слова лишь легким кивком головы в сторону улицы, где звуки медленно катящихся по камню колес и барабанного боя возвещали о прибытии похоронной процессии. Сразу за носителем подушечки с регалиями и перед скорбящими, пожелавшими ехать верхом, мистер Джордж Победоноссон вел жеребца покойника, в стремена которому вставили задом наперед кожаные сапоги его хозяина как символ смерти. Далее следовали несколько пустых карет, принадлежащих уважаемым семьям: поскольку их самих в Лондоне не было, они послали свои ландо в знак почтения к умершему.

Когда в церковь заехали дроги с гробом, Грейс заметила тщательно сложенный британский флаг на украшенном дорогой бахромой покрове, а также треуголку с пером этого великого человека: треуголка была частью его костюма, когда он занимал должность лорд-мэра Лондона. Родственники попросили устроителей похоронить треуголку и флаг вместе с телом, но Грейс провела с владельцами похоронного бюро уже достаточно много времени, чтобы понимать: эти вещи чудесным образом избегнут могилы, и, если Победоноссонам поручат организовать еще одни шикарные похороны, вышеуказанные предметы восстанут из мертвых и обойдутся заказчикам в кругленькую сумму.

Впрочем, все эти закулисные игры нисколько ее не удивляли. Победоноссоны были людьми нечестными, но в этом отношении они совершенно не отличались от шулеров, ростовщиков или похитителей детей, населявших огромный город. Ну и что с того, что они демонстрировали клиенту гроб из первоклассного красного дерева, а в результате делали его из дешевых досок? Кому какое дело, если они используют жестяные именные дощечки вместо обещанных серебряных? Какая разница, раздевают ли они труп догола и присваивают ли себе золотые часы, вместо того чтобы похоронить его, по просьбе ближайших родственников, в таком виде, словно он идет на званый вечер? Ничто из вышеперечисленного ее не касалось. Грейс не могла себе позволить переживать из-за богачей, у которых было столько денег, что они могли тратить их на помпезные похороны. Не могла — если не хотела потерять работу.

Грейс стояла, опустив глаза, когда в церковь вслед за гробом входили родственники усопшего, друзья и знакомые. Присутствовало огромное количество тех, кто считал себя значимыми членами общества, поскольку покойный, уйдя в отставку, превратился в ярчайший пример лояльного гражданина: он поддерживал благотворительные организации, открывал приюты для обездоленных и даже, подвергая себя немалому риску, ходил по ночному Лондону и раздавал одеяла. Особый интерес он проявлял к бездомным и падшим женщинам и работал, не зная ни сна ни отдыха, стараясь исправить их, — иногда даже впускал в свой дом и учил на прислугу.

Грейс смотрела из-под полуопущенных век, как скорбящие по двое заходили в церковь: на дамах, сумевших в достаточной степени совладать с нервным потрясением, чтобы поучаствовать в процессии, были траурные платья по последней парижской моде (широкие рукава, стянутые у запястья, пышные юбки с кринолинами из кости, плотные черные вуали до пола). Мужчины, со своей стороны, тоже не отставали от моды: торговцы готовым траурным платьем выдавали за истину в последней инстанции поверье, что держать в доме черную одежду — к беде и для каждых похорон следует покупать новый наряд. Таким образом, как любил повторять Джордж Победоноссон, его счастью весьма помогали несчастья родственников покойных.

Уже почти все скорбящие собрались в церкви, когда Грейс неожиданно охватила странная и неприятная дрожь. Обдумывая случившееся впоследствии, она не могла понять, какое из пяти чувств вызвало у нее ощущение беспокойства: уловила ли она слабый запах, окатило ли ее ледяным холодом, закружилась ли у нее неожиданно голова или ее пробила дрожь, обычно вызываемая тем, как говорят в народе, что кто-то наступил на ее могилу? Что бы это ни было, человек, проходивший мимо нее, когда она испытала это странное чувство, вошел в церковь и сел в последнем ряду. Поняв, что все скорбящие уже вошли внутрь, а значит, она может позволить себе пошевелиться, Грейс посмотрела в ту сторону и увидела спину мужчины, уже прожившего большую часть жизни. Он был одет в безупречное траурное платье, держал псалтырь в одной руке, затянутой в черную кожаную перчатку, а цилиндр — в другой. Он был ей незнаком, и в нем не было ничего, что выделяло бы его среди остальных скорбящих господ.

Возможно, решила Грейс, когда большие двери церкви закрылись, она все это просто придумала…

В воскресенье Грейс, как и собиралась, пересекла парк в Кенсингтоне и постучала в дверь черного хода дома Победоноссонов. Она потратила некоторое время на то, чтобы продумать свой гардероб: ведь, несмотря на то что ей вручили новые черные ботинки и платье, приличествующие наемной скорбящей (стоимость всего вышеперечисленного, разумеется, вычтут из ее зарплаты), если она выйдет на улицу в шляпке с траурной черной вуалью, на нее, возможно, будут оглядываться. Однако Роуз любезно одолжила ей старый жакет из коричневого бархата и миленькую шляпку; надев (помимо черного корсажа и юбки из крепа) эти обновки, Грейс уже не производила впечатления девушки в глубоком трауре.

— Хозяйка запретила прислуге принимать гостей, — скрестив на груди руки, заявила миссис Биман, решительно загородив черный ход. — Кроме как по особому разрешению.

— Но я прошу вас, пожалуйста, спросите у нее! — не сдавалась Грейс.

— Не могу. Все семейство отправилось наносить визиты.

— Но я сестра Лили. — Грейс умоляюще посмотрела на нее — точно так же, как когда-то, умирая от голода, смотрела на прохожих, предлагая им купить водяной кресс. — Пожалуйста, позвольте мне зайти лишь на одну минутку и убедиться, что моя сестра жива и здорова! Мы с ней никогда прежде не разлучались, и я буду вам очень благодарна!