Когда Реммельгас пожаловался на все это пришедшему внезапно Питкасте, тот принял упрек за похвалу и с великодушной готовностью принялся излагать свои деловые принципы.

— Я не канцелярская крыса! Письма поступали каждый день килограммами, хорошо, если удавалось хоть как-то их рассортировать… На две кучи — одна поменьше, другая — побольше. На письма из маленькой кучи я отвечал — от начальства не отвертишься, а большую кучу запихивал в самый нижний ящик этого самого стола. Хороший я вам оставил стол, вместительный. Правда?

Выслушав это откровение, Реммельгас сообщил Питкасте, что задумал организовать кружок мичуринцев. Питкасте бегло взглянул на показанный ему список членов кружка, неторопливо закурил, пригладил ладонью свои редкие волосы и уныло сказал:

— Значит, еще одна обуза мне на шею?

— Учение не обуза.

— Учение, конечно, дело хорошее… — И объездчик пустил к потолку колечко дыма. — Но вы не забыли анекдота про цыгана и его лошадь?

Реммельгас кивнул.

Питкасте хрипло рассмеялся, развеселившись при воспоминании о бестолковом цыгане, но потом вдруг помрачнел и, уставившись на носки своих начищенных сапог, спросил:

— Вы позволите мне, отщепенцу, дать вам один совет?

Реммельгас снова кивнул и приготовился слушать. В первые дни своего пребывания в Туликсааре он испытывал смущение при встречах с объездчиком. Ведь он, Реммельгас, занял пост Питкасте, и тот, вероятно, считает его виновником своего смещения. Но потом он убедился, что Питкасте удивительно безучастно относится к своему разжалованию в объездчики. Во всяком случае ни в его поведении, ни в словах не проявлялось обиды на Реммельгаса. Он никогда не пытался поучать или критиковать нового лесничего, занявшего его недавний пост. Тем большее любопытство разбирало теперь Реммельгаса.

— Воз мы везем немалый, — сказал Питкасте. — Подкладывать новый груз рискованно. Я еще раньше хотел вас спросить: куда вы так торопитесь? Человек не огонь, он свое дело делает не сразу, а постепенно. А вы? Хотите за одну весну все переиначить?

— Да уж очень многое тут не так.

— Вы имеете в виду разметку лесосек?

— Конечно. Вы ведь не станете меня уверять, что они размечены правильно и целесообразно?

Питкасте выудил из кармана длинный, выточенный из ясеня мундштук с причудливо выжженным узором и сунул в него окурок цигарки. Он явно медлил, чтобы обдумать ответ. Он взглянул из-под тяжелых век на Реммельгаса с какой-то загадочной пристальностью и в то же время нерешительностью.

— Конечно, работал я скверно, — заговорил он наконец, — но, может, имелись на то свои причины. Переплет и без того был сложный, так на кой черт я бы стал еще сам усложнять свою жизнь. Тише едешь — дальше будешь, говорит пословица. Человек не осел, чтоб только тащить и тащить… — Мысли его путались, речь спотыкалась, но, поскольку лесничий не высказывался, а выжидательно молчал, он, запинаясь, продолжал: — Не грешно и отдохнуть часок-другой, понежиться… Посидеть у радио… Или за стопкой водки…

Питкасте заерзал на стуле. Ему стало не по себе. И то сказать, он был серьезен уже целых пять минут подряд, что нисколько не было в характере этого человека, любившего скалить зубы после каждой фразы.

«К чему он клонит? — подумал Реммельгас. — Просто ли хочет оправдать свою лень, разводя всю эту философию, или в нем заговорила проснувшаяся совесть? А может быть, кто-то подослал его сюда из каких-то тайных соображений? Чушь, впрочем! — решил он тут же. — Кому это нужно?»

Так Реммельгас ни до чего и не додумался — загадка осталась загадкой. А все оттого, что он не потрудился поближе познакомиться со своими сотрудниками, с их мыслями, с их настроениями и взглядами. Он расспрашивал их о деревьях, о зверях, о жуках, о бабочках, но только не о них самих, словно людей можно было понять и раскусить с первого взгляда.

Почувствовав раскаяние, Реммельгас принялся осыпать Питкасте вопросами, в надежде, что тот приоткроет свою душу. Но объездчик тотчас насторожился и ощетинился, как еж. Он снова заговорил своим обычным тоном глумливого зубоскала. Вскоре разговор для обоих потерял всякий смысл, и они распрощались холодно, почти враждебно.

Когда Питкасте вышел на улицу, Реммельгас выглянул из-за гардины в окно. Объездчик стоял в грязи посреди дороги и поглядывал то в сторону лесопункта, то в сторону Мяннисалу, где был его дом. Он, казалось, взвешивал, куда идти. Затем, встряхнувшись и застегнув пальто, он направился в Мяннисалу, но не прошел и десяти шагов, как снова в нерешительности остановился. Постоял, подумал, потом яростно махнул рукой, повернулся и размашистым шагом направился в Куллиару.

Он уже скрылся из виду, а лесничий все еще стоял у окна, напряженно вглядываясь в ночное облачное небо — не прояснилось ли. Уже несколько дней лил непрерывный дождь, но, по правде сказать, лесничий думал не о непогоде, а о только что ушедшем госте. Чувствовалось, что за напускной бесшабашностью этот человек прячет свое душевное одиночество. Да-да, это самое одиночество и пригнало его сегодня сюда! Реммельгас не понял этого — потому-то Питкасте и приуныл настолько, что решил отправиться не домой, а в Куллиару, где был еще открыт бар. И все же то, что он зашел сегодня в лесничество, было хорошим признаком: значит, кое у кого тут уже возникло доверие к новичку Реммельгасу, значит, лед в отношении к нему местных жителей начал таять.

Это открытие настолько ободрило Реммельгаса, что, выступая на производственном совещании, состоявшемся несколько дней спустя (для местного лесничества оно было нововведением), он уже без особой тревоги отнесся к недоверчивости, написанной на лицах слушателей. А Нугис, лесник Сурру, так и сверлил его глазами из-под своих лохматых бровей.

Старик в самом деле был зол. Прежде всего потому, что до сих пор так и не удосужился хорошенько отчитать этого желторотого. А тот думает, что его еще не раскусили, и радуется, пускает пыль в глаза: на языке ничего, кроме заботы о лесе, а на уме только одно — как бы поскорей истребить этот самый лес. Хитрая штучка, его так просто, голыми руками не возьмешь.

И старик все больше мрачнел от своих мыслей, а лицо его становилось все непроницаемей.

Говорили о лесозаготовках. Уже несколько дней шел обложной дождь, все вокруг дымилось от серой мглы. Последние островки снега были слизаны водой, лишь кое-где еще звенела под лошадиными подковами уцелевшая под грязью наледь. Вывозку прекратили, и на делянках воцарилась тишина: лишь с придорожных складов доносилось гудение грузовиков, стук бревен и надсадные крики грузчиков, ожесточившихся от непогоды.

Реммельгаса прежде всего интересовало положение на лесосеках. Он требовал, чтобы все по очереди выступили и рассказали об этом. Задача оказалась не из легких: народ тут собрался непривычный к речам. Казалось бы, простое дело — сидеть на собрании, а с иного столько потов сходило, будто весь вечер мешки на себе таскал.

Питкасте не чаял дождаться, когда кончат его расспрашивать. Он то вытягивал, то прятал под стул свои длинные ноги и все потирал ворсистым верхом большой фуражки свои свежевыбритые щеки. Но лесничий не знал снисхождения.

— Дальше! Дальше! — наседал он.

— Дальше? — проворчал Питкасте, лицо которого раскраснелось, словно после бани. — Спросите у Осмуса, он начальник лесопункта, а не я.

— Считаете, что объездчику все равно, сколько еще спиленной древесины осталось в лесу?

— Конечно. Она ведь уже не наша, а лесопунктовская, чего же нам соваться не в свое дело?

И, разведя руками, Питкасте беспомощно посмотрел на лесников. Но у каждого была своя забота: вспомнить, каково положение в собственном обходе. К каждому мог внезапно обратиться новый лесничий, и, чтоб не попасть впросак, следовало быть готовым к этому. Поэтому Питкасте предоставили выкарабкиваться одному, а он не знал, как это сделать. Наконец, почувствовав, что пауза слишком затянулась и что надо же что-то сказать, он промямлил:

— Во всяком случае делянка номер сто двадцать шесть очищена…