– Что из меня вырастет, дядя? – подала голос юная княжна.

– Красавица, перед ногами которой будет лежать целый мир. Все короли. Все императоры. Даже сам Папа Римский, – без улыбки сказал Адам Чарторыйский. – А сейчас, действительно, тебе пора уже спать.

Анжелика, пожелав всем bon nuit, ушла к себе наверх.

…На следующий день она узнала, что её дядю отправили послом в Сардинию. Сардинского королевства уже не существовало, король кочевал по всему Аппенинскому полуострову, и назачение князя Адама казалось всему свету мягким вариантом опалы. Зная это и испугавшись, что опала может распространиться и на неё, Анна Войцеховская уехала с дочерью и младшим братом Константином к матери в Польшу. И больше не появлялась в Петербурге, пока Адам не вернулся из Италии, что произошло ещё очень нескоро.

Павловск, июль 1800 года.

В Павловском дворце, в синей комнате императрицы Марии Фёдоровны, часы пробили полдень. Чай давно остыл, но ни сама государыня, ни богато одетая дама, сидящая напротив неё, не притрагивались ни к чашкам, ни к угощению. Они смотрели друг на друга, не решаясь сказать ни слова. Одной было стыдно, другая находилась в настоящем шоке от услышанного только что. Наконец, молчание было разбавлено самой императрицей.

– Пойми, Шарлотта. Это нужно сделать. Чтобы не было скандала в семье, – государыня Мария Фёдоровна сама не понимала, почему не может просто взять и приказать своей верной служанке, наставнице её девочек, сделать то, что сделать могла только она, графиня Ливен.

– Ваше Величество. Вы уверены, что именно это необходимо? – уточнила женщина, слегка побледневшая лицом, когда узнала, что ей придётся сделать. За 17 лет она привыкла себя считать преданной слугой Российской короны, готовой ради своих венценосных благодетелей на что угодно. Чувство это не диктовалось исключительно благодарностью за все те милости, которые были оказаны ей и её детям, за высокое положение, которое полунищая остзейская баронесса нынче занимала в свете. Нет, в глубине души она считала всех их – её многочисленных подопечных, Марию Фёдоровну и даже Павла Петровича – кем-то вроде своих родственников, своей семьи. И любила их так же, как любят родственников – безусловно. Но сейчас её царственная подруга заставляет пойти Шарлотту на то, что она, как мать, бабушка, да и как просто честная христианка, пойти не может ни в жизнь.

– Лотта. Когда она вырастет, будет слишком поздно, – Мария Фёдоровна старалась не глядеть в стальные глаза графини. – И потом, они, эти поляки, смогут воспользоваться моментом.

– Я не понимаю, – тихо проговорила Шарлотта. – Её уже признали великой княжной, дочерью Александра Павловича.

– Признать-то признали, – жестоко улыбаясь, возразила её повелительница. – Но от этого кровь её чище не станет. И, Лотта, я не понимаю, почему ты так упорствуешь. Ты до сего момента служила нам верно и делала всё, что я тебе поручала…

– А я не понимаю, Ваше Величество, – твёрдо произнесла графиня, выпрямляясь во весь свой высокий рост. – Как вы можете так хладнокровно говорить об убийстве маленького ребёнка? И поручать его мне, той, которая вырастила ваших дочерей?

– Представь, Лотта, – прошептала государыня, решив применить другую тактику уговора – переход на личности. – Твоя невестка рожает ребёнка, который совсем не похож на твоего сына. Что бы ты тогда стала делать?

– Если мой сын признал этого ребёнка, то о чём тут можно говорить? Это его ребёнок, и точка, – невозмутимо проговорила немолодая женщина. – Остальное – пусть будет на совести его жены.

– Но ты же будешь знать, что в жилах этого ублюдка не течёт кровь Ливенов, да? – продолжала императрица.

– Дети не отвечают за грехи и проступки родителей. – не сдавалась фрау Шарлотта.

– Милая моя. Здесь речь идёт о деле государственной важности. Сделай это… Ради нас всех. Ради наших девочек. Ради Никса с Мишелем, – императрица была отличной актрисой, поэтому решила изображать несчастную жертву обстоятельств – возможно, хоть так можно достучаться до этой железной женщины?

– Ваше Величество, – произнесла графиня после нескольких минут тягостного молчания. – Неужели в вашем окружении не нашлось кого-то более жестокосердного, чем я? Я женщина. Я сама мать. Никогда в жизни я не марала свои руки в крови, тем более, в крови невинных младенцев. Если вам нужно так избавиться от несчастной Марии Александровны, выберите другого исполнителя. Клянусь – вашу тайну я сохраню.

– Нет, Лотта. Я долго думала и решила, – это должна быть ты, – покачала головой иимператрица. – Ты нам практически как член семьи. Ты точно будешь молчать. И на тебя никто никогда не подумает. Я доверяю тебе, как самой себе.

– Я отказываюсь, государыня. Это моё последнее слово, – и графиня, церемонно поклонившись, отправилась к двери.

Но императрица настигла её, схватила под локоть и прошептала прямо в ухо:

– Убийство – значит, тяжкий грех, а гордыня – не грех вовсе? Что-то ты загордилась, как погляжу. Кем ты себя возомнила? Да одно моё слово – и вы все полетите в то же болото, откуда вылезли! Так и сгниёте там, обещаю.

“Она говорит прямо как её муж”, – усмехнулась про себя невозмутимая фрау Шарлотта, в своей жизни слышавшая и не такое в свой адрес. Но, в отличие от Павла Первого, императрица была не из тех, кто легко меняет гнев на милость. Её слова не похожи на пустые обещания хотя бы тем, что обычно Мария Фёдоровна так никогда не выражалась и напрямую не демонстрировала своё неудовольствие. Ладно, если отстранят её; девочки будут очень скучать, но что поделать, если ваша мама хочет убить вашу грудную племянницу, а ваша гувернантка не пожелала брать такой грех на душу. А если это распространится на её сыновей? Или на семьи её дочерей? Графине надо было думать не только о себе. От неё зависело благополучие целого клана.

– Если вы заговорили так, Ваше Величество, то что мне ещё остаётся делать? – фрау Шарлотта аккуратно сняла пухлую руку императрицы со своего плеча. – Вы здесь хозяйка. Вы всем распоряжаетесь.

– Так ты согласна? Отлично, – государыня быстро достала из кармана своего коричневого шёлкового платья флакончик с опиумом. – Вот. Добавь это в молоко, которым её кормят. Девчонка заснёт и никогда уже не проснётся.

– Это подозрительно, – тихо проговорила Шарлотта Карловна. – Если будут делать вскрытие…

– Не будут. Я об этом позабочусь, – уверенно отвечала Мария Фёдоровна. – А что касается смерти… Ты же сама мать, ты знаешь, как часто и внезапно заболевают дети такого возраста.

Она положила флакон с ядом в карман платья своей приятельницы.

– Именно потому, что я мать и должна думать о своих детях, я иду на этот грех. – проговорила фрау Шарлотта. И вышла из комнаты без всякого ритуального поклона.

“Как она додумалась до такого”, – думала графиня. – “Как у неё мысль такая в голову пришла?” Раньше она никогда бы не предположила, что добрейшая Мария Фёдоровна, казавшаяся ей всегда чуть наивной и глуповатой, сможет придумать целый план по убийству несчастного младенца, виноватого лишь в том, что его зачал некий поляк, а не цесаревич? Ведь можно было найти тысячу способов, как выкрутиться из этой ситуации без всякой крови. Ведь родилась девочка, а не мальчик, поэтому вопрос престолонаследия тут не затронут. “Но зная, как вольно русские обходят этот вопрос, неудивительно, что государыня решилась на самые радикальные меры”, – подумала Шарлотта, горестно вздохнув. Что за страна, в которой довелось жить ей и её детям?! Никаких законов, один произвол. Нет, с самого начала не надо было соглашаться на предложение Брауна. Как-нибудь всё бы образовалось, они бы нашли средства на жизнь… А сейчас – да, она особа, приближенная к государям, но они приказывают её делать вещи, против которых протестует совесть; её сын Кристоф, нынче первый военный советник императора, вынужден подписывать указы, отправляющие людей в Сибирь или в крепости за самую безделицу, разрушающие карьеры и даже жизни… Но пути назад нет. Да, Ливены слишком привыкли властвовать. Привыкли к богатству, к определённому образу жизни. Терять то, что они нажили за 17 лет, будет слишком болезненно.