– А нам с тобой не рано замуж? – с сомнением в голосе спросила Доротея.

– Он подождёт, пока мы войдём в возраст, – старательно повторила Мари услышанное от гувернантки, всегда относившейся к ней с куда большей благосклонностью, чем к её сестре.

– Как понять “войдём в возраст”? – немедленно задала вопрос её любопытная сестрёнка.

Мари возвела свои красивые голубые глаза к потолку:

– Откуда же я знаю! Вот у фройляйн и спрашивай, она всё расскажет.

– Ты всегда так говоришь! – сердито воскликнула Дотти. – Нет, чтобы самой спросить.

– Если мне можно было это знать, то мне бы объяснили. Значит, нельзя, – рассудительно проговорила её старшая сестра. – И тебе, кстати, тоже.

Дотти показала ей язык и легла в постель. Жених! Странно. Ей нужно в него влюбиться, значит? А что для этого нужно? В сказках, когда герои влюблялись, то “теряли сон и покой”. Хотели увидеть “предмет обожания” во что бы то ни стало. И целовались. Но вот что интересно – все эти влюблённые герои – мужчины, молодые люди, прекрасные принцы и благородные рыцари. А что же делали женщины? Они только ждали, пока им признаются в любви и скажут: “Поехали со мной, красавица!” А потом свадьба и “пир на весь мир”. Доротея пыталась представить, как Антреп скачет к ней на коне, встаёт перед ней на колени и говорит: “Я люблю вас. Будьте моей женой!” Что тогда ей сказать? Сразу “да” или позвать родителей с гувернанткой? А потом он её поцелует… Дотти понятия не имела, как это – целоваться. Помнится, горничные шептались: “А Мартин меня поцеловал!” – “По-настоящему?” – “Да”, и Дотти тогда хотелось спросить, разве можно целоваться не по-настоящему, но Лизхен сразу замолкла при виде “младшей фройляйн”. Ну вот, Антреп признается ей в любви, просит замуж, она соглашается, и он целует – как, в щёку, троекратно, как обычно целуются при встрече с родственницами или подругами, как целуется maman с tante Catherine? Или в губы, как русские на Пасху? Или вообще будет целовать её в руку? Она предположила последнее. А дальше? О, дальше свадьба… И ей будут все завидовать – и Мари, и Рикхен, и Лиза, и Софи, и вообще все! Мари – особенно. С ней же он не говорил. Значит, выберет её, ту, которую более-менее знает. “Имя у него только некрасивое”, – подумала Доротея, – “Ойген. Звали бы его хотя бы Кристианом, или Магнусом, или даже Гансом. Когда мы поженимся, я буду его звать по-другому. Ведь у него же, наверное, это не единственное имя…” Потом мечты сменились более реалистичными мыслями – а вдруг он на неё не посмотрит, выберет какую-нибудь взрослую барышню или даже Мари… Та красивая, на maman похожая, а Дотти худая, рыжая, конопатая – её даже дразнили из-за этого, хоть она была не особенно рыжей. И вести себя не умеет. И смеётся громко. И в тарелке ковыряется. Какая из неё графиня фон Антреп? Впервые в своей жизни маленькая Доротея фон Бенкендорф осознала свои несовершенства и расстроилась из-за них. “Ну ничего”, – решила она, закрывая глаза. – “Я буду хорошо учиться, научусь, наконец, играть на фортепиано, который стоит в голубой комнате. И он снова придёт, услышит то, как я играю хотя бы Drie Graffen, и спросит у фройляйн – ‘Кто же играет эту божественную музыку?’ – а она и ответит, что я. А Мари будет кланяться и пялиться на него, а он даже и не посмотрит…”

Через четыре месяца упражнений она умела играть гораздо более сложные пьесы, чем “Три графа”. Фройляйн Бок умела исполнять только самое простое, поэтому фрау Юлиана фон Бенкендорф, Доттина мать, сама взялась за обучение младшей дочери, в которой замечала быстрый ум и сообразительность, способность всё схватывать на лету.

Фрау Юлиана, лучшая подруга великой княгини Марии Фёдоровны, настолько близкая к русской принцессе, что придворные сплетники шептались о том, что она-де является её незаконнорожденной сестрой, статс-дама и жена военного губернатора Риги, мать его четырёх детей, удачно совмещала в себе ум и красоту. Но в красоту сама не верила. Она чувствовала, что стареет, часто ощущала себя больной – и это неудивительно; она беременела каждый год со дня своей свадьбы; это очень подрывает здоровье. И сейчас, глядя на свою тонкую и хрупкую дочь, старательно играющую сложный этюд, Юлиана с грустью думала – и её эта участь не минует. Век женщины короток. Антреп связался с ней, минуя мужа, который был вообще против того, чтобы начинать думать о будущих партиях для девочек уже сейчас, и слышать ни о какой помолвке его любимицы с 28-летним графом не желал, хоть тот был и богат. Баронесса же считала эту партию вовсе не плохой. Подождать только года два-три, пока она не созреет физически – и можно будет выдавать замуж…

Этих трёх лет у неё уже не было.

“Немилость” – это слово поселилось в доме Бенкендорфов ещё перед Рождеством и повторялось так часто, что Дотти его запомнила навеки. В ноябре умерла Старая Императрица – в Риге об этом узнали довольно быстро. Дотти знала Екатерину Великую по портретам, она казалась вечной – ведь она взошла на престол, когда её папа был ещё мальчишкой не старше её самой, а отца она считала очень старым! Так что даже странно, что Екатерина Вторая умерла именно сейчас. Вместо неё теперь будет править Цесаревич Павел. Или “Пауль”, как его называли в их семье – отец и мать его близко знали. Вот он-то и “высказал немилость”. Причём почему-то не к отцу, а к maman. И поэтому ей нужно уехать. Фрау Юлиана давно чувствовала себя неважно, испытывала некие смутные боли, и решила поехать полечиться в Дерпт. Там – морские купания. Там – хорошие врачи. В день отъезда она зашла в комнату Дотти, где та боролась с французской грамматикой, и сказала, не глядя на неё: “Ты едешь со мной”.

…Дотти мало помнит, как умирала её мать, а умирала та долго и мучительно.

В день смерти матери, 10 марта 1797 года, приехал Антреп, в блестящем камзоле, в белоснежном парике с косицей, перевязанной чёрной атласной лентой, вошёл в комнату больной, откланялся, встал на колени у постели. Дотти, переписывающая набело письмо, которое maman хотела отослать государыне ещё тогда, когда могла писать самостоятельно, вздрогнула при его появлении.

– Пойди-ка сюда, Доротея, – проговорила слабым голосом мама. – Встань сюда, рядом с графом.

Она послушалась. На суженого своего смотреть почему-то боялась. Сейчас он не напоминал ни маркиза Карабаса, ни кота. Перед ней стоял взрослый, очень красивый, мало знакомый мужчина.

– Соедините руки, – приказала умирающая женщина. – Я благословляю вас на будущий брак.

Девочка вновь ощутила его рукопожатие – твёрдое, сильное, уверенное. Он был гораздо выше её. И от него пахло какими-то приятными сладковатыми духами. Так она стала наречённой графа Ойгена фон Антрепа, молодого, образованного человека из хорошей семьи, но с авантюристскими задатками, игрока, повесы и красавца. Его немного пугала участь жениха маленькой девочки, но он, как шутил перед друзьями, решил “воспитать себе жену” – и ждать, пока она не вырастет настолько, чтобы быть ему супругой в полном смысле слова.

…Мать Дотти хоронили на четвёртый день после её смерти, и никто не плакал, даже отец. Все словно выполняли какую-то необходимую церемонию. Дети подходили прощаться с покойной по очереди, абсолютно спокойные. Однако Мари стало потом плохо, и её вывели из кирхи. Дотти никак не удивил вид покойницы – она не помнила мать оживленной, улыбающейся. Страдальчески сомкнутые губы и плотно закрытые глаза – перед лицом смерти Анна Юлиана выглядела мужественно. Как и всегда.

После похорон матери всем стало понятно, что жизнь никогда не пойдёт так, как прежде.

Санкт-Петербург, апрель 1797 года.

Дотти и Мари в сопровождении фройляйн Бок отправились доучиваться в Смольный институт благородных девиц.

Институт, в которых сестёр Бенкендорф отправили в сырой апрельский день, совсем не весенний, а серый, тоскливый и слякотный, Дотти не слишком понравился. Какой-то казенный запах дегтярного мыла, голые монастырские стены не обрадовали. Тем более, как она узнала, прогулки дозволяются только временами и в этом чахлом садике. Письма будут вскрывать и прочитывать классные наставницы, за непослушание – понятие, толкующееся очень широко – ставить в угол и лишать пищи. Дотти обрезали её негустые рыжеватые волосы, выдали форменное платье, которое ей было коротковато, и сказали, что они с Мари будут жить в отдельной комнате с фройляйн Бок, которая поможет им приспособиться к институтскому режиму.